— Поверят и без подписи, — сказала дочь, вытирая слезы в уголках глаз.

— Не уходи. Я подпишу статью, — настаивал Василий Алексеевич. — Ты мне ее часа через два прочтешь.

Он закрыл глаза, сжал руки в слабые кулаки, не позволяя себе расслабиться. Принесли ужин, но художник отказался есть. Он давно уже не чувствовал ни горького, ни соленого, ни сладкого. Последние дни и часы жил будто только для того, чтобы сказать людям о Наде те слова, которые, кроме него, еще никто не произносил.

Внезапно открыв глаза, Брагин слабые голосом потребовал:

— Прочитай.

Дочь начала читать невнятно, глотая слезы, но он не прерывал ее, чтобы не тратить лишней энергии.

— Все правильно. Дай подпишу.

Дочь подала ему карандаш, старик прикоснулся к бумаге, и подпись поплыла вниз, становясь с каждой буквой все более неразборчивой. Он подписал статью, и глубокое удовлетворение разлилось по всему телу. Теперь можно было забыться, заснуть. Мысли сделались расплывчатыми, размытыми. Он подумал вдруг, что после его смерти останется на земле девочка Надя, которая станет девушкой, женщиной, большой художницей. Она продолжит и сделает то, что не успел сделать он, Василий Алексеевич Брагин. Но тут же ясность вернулась к нему. Он вспомнил, что Надя умерла, что ее нет. Его сердце от этой последней боли еще раз сжалось и остановилось.

Академик Брагин, добрый друг Нади, завершил свой путь художника и человека. Он пережил Надю на двадцать восемь дней и умер, оставив статью-завещание.

И через несколько месяцев два миллиона человек, взявших в руки журнал «Молодость», прочитали его последние слова, определившие место московской школьницы в искусстве:

«Беспощадная жестокая судьба вырвала из жизни только что расцветший талант гениальной московской девочки. Да, гениальной — теперь уже нечего бояться преждевременной оценки».

«Да, гениальной», — он на этом настаивал.