Рамиль как-то виновато дернул плечами, танк двинулся, мягко перекатился через что-то и пошел дальше.

Теперь даже в танке слышались звуки близкого боя. Мы выехали на последнюю улицу, ведущую к вокзалу.

Танк остановился, и Василий сказал:

— Ну, Николай, спасибо тебе за помощь. Учись хорошо.

— У нас школа закрыта.

— Ничего, скоро откроют. Ну, беги, только осторожно.

— А почему вы знаете, что его Фриц зовут? — спросил я.

— Кого? А, этого. Мы всех немцев фрицами называем. Кличка такая.

Я вылез, а танк двинулся вперед, где стреляли. Я запомнил его номер — 32. Конечно, плохо, что я убежал из дома. Но теперь меня нельзя ругать. Ведь я нашим помогал. Я бежал и думал, что сейчас советский танк № 32 совершит какой-нибудь подвиг, и об этом напишут в газетах. И еще, может быть, напишут, что им помог мальчик по имени Коля. Жаль, что командир фамилию не спросил. Тогда бы все об этом узнали. Нет, это нехорошо, это хвастовство. И вообще сейчас главное — узнать, что с мамой. Это по улицам бежать к комендатуре долго. Дворами намного быстрее. А я здесь все дворы наизусть знаю.

Около комендатуры уже были люди. Здание было без окон, а в одной стене — огромная дыра. Старинные толстые кирпичные стены местами почернели. Там уже были наши бойцы, они выносили какие-то ящики, у входа стоял часовой. Поэтому близко подойти не получилось.

На земле лежали мертвые, несколько немцев и четыре полицая с белыми повязками. Женщин среди мертвых не было.

Я пробрался вперед. За моей спиной кто-то говорил:

— Я сразу сюда побежал, как только взрыв услышал. Думал, наши бомбят. А самолетов-то не было! Значит, миной взорвали. Вон сколько их лежит. Если бы самолеты налетели, они бы там не остались. Говорят, коменданта тоже убило.

— Партизаны, значит?

— Кто их знает. А из полицаев один выжил. Бегал вчера, кричал, что баба какая-то их положила, перед самым взрывом. А он вроде под стол спрятался.

— Да ну! Это ему со страху привиделось. Чтобы баба — четырех мужиков с оружием?

— За что купил, за то и продаю.

Одним из мертвых полицаев был Узколицый. Он лежал, повернув ко мне голову с черным отверстием под глазом. Я стал выбираться из толпы и столкнулся с Васькой Шнырем.

— Вась, здорово, — сказал я.

— Ты? Кому здорово, кому не очень. Что здесь делаешь?

Я про маму не стал говорить.

— Просто посмотреть.

— Посмотрел?

— Посмотрел.

— Я тоже.

Он пошел, и я с ним. Нам по пути.

— Знаешь, Вась, а там один полицай, который Валю вешал.

— Который из них?

— Ну… — я чуть было не сказал: «Который на тебя похож». — Худой такой. Справа лежит.

— Это мой отец, — сказал Васька.

Мы шли молча. Потом Васька сказал:

— Иди. Мне в другую сторону.

Я пошел, но через несколько шагов обернулся. Васька стоял уткнувшись лицом в дерево и дрожал всем туловищем. Шапка лежала на грязной мостовой. Я вернулся и поднял шапку.

— Вась, ты что?

Он заговорил сдавленным голосом, не поворачиваясь:

— Он и не жил с нами… Так, заходил иногда. Когда отсидит. Я думал, он честный вор, а он, гад, сволочь… Не прощу. Я бы своими руками… Батя, сука… На фронт пойду, кровью смою… Ну почему, а?

Он повернулся и сквозь слезы посмотрел на меня, шмыгнул носом.

— Коль, ну как мне теперь?..

Мне почему-то тоже захотелось плакать. Я подумал о маме, а стало жалко Ваську.

— Вась, — сказал я. — Ты очень хороший. Валя говорил, что ты хороший…

Васька поднял голову и долго смотрел в небо, вдыхая морозный воздух.

— Ладно, проехали, Коль. Ты иди. Ждут тебя. У тебя мать вон какая…

Какая? И где она? Сказала, что вернется. А если нет? Немцам служила, с немцем дружила. Нет, нет, это другое совсем! Она не может меня обманывать. Вернется… Когда?

А если уже вернулась? Вот Соня обрадуется! Соня… Ну как я пойду, если про тетю Аню ничего не знаю? И ноги понесли меня к скульптурной фабрике.

И там недавно был пожар. Еще кое-где поднимался дымок, и страшно пахло гарью. И там лежали тела, но лица были покрыты. Пожилой человек с длинной бородой стоял над ними и часто кивал. У него на пальто была желтая звезда.

— Дедушка, — сказал я. — А где тетя Аня?

— Какая тетя Аня? — спросил он. — У нее есть фамилия, мальчик?

Я назвал.

— А зачем тебе?

— Ее Соня ждет.

— Какая Соня, мальчик?

Вот непонятливый! Соня — дочь тети Ани, сказал я. Она живет у нас и ждет, когда мама вернется.

— Хорошо. Я тебе скажу, — сказал длиннобородый. — Она не вернется.

— Почему?

— Потому что ее нет. Ее совсем нет.

Ледянка

Мама не пришла ни в этот день, ни на следующий. Город возвращался к прежней жизни, исчезли флаги со свастикой, надписи на немецком языке и березовые кресты из сквера около школы, и он стал похож на тот, каким был два с половиной месяца назад. Незаметно прошел Новый год.

Все эти дни бабушка и Иван Ильич были рядом с Соней. Бабушка даже не ходила в церковь. Про маму старались не говорить. Я вернулся в свою комнату. На столе по-прежнему стояла та фотография. Но пришла бабушка и забрала ее и записку Герда, сказав, что я ее потеряю. Как будто я мог ее потерять!

Елка все еще стояла. Иван Ильич попросил ее не убирать. Я целыми днями занимался хозяйством, потому что больше было некому. Носил воду, чистил снег, колол дрова, стоял в очередях, иногда продавал или обменивал на рынке вещи, которые успела навязать и нашить бабушка. Она боялась оставлять Соню одну. Иногда мне помогал Васька, и на рынке, и с дровами тоже. У него все как-то получалось легче и быстрее. Конечно, ведь он был почти совсем взрослый, потому что второгодник, и его скоро должны были взять в армию.

Мне было жаль Соню, но чем я мог ей помочь? Она, когда видела меня, опять начинала плакать. Ведь это я первый узнал, что тети Ани больше нет.

Я сходил на вокзал. Там еще оставались разбитые пушки и три танка. Один немецкий и два наших. Один из наших танков стоял одной гусеницей на земле, а другой — на смятой пушке. Башня с цифрой № 32 лежала в нескольких метрах. Я постоял немного и услышал мяуканье. Из-под танка вылез черный котенок. Я взял его и отнес домой