— Вон и чумы, — вдруг сказал пастух. — Поди, Володя уже чай пьет. Мой чум дымится.

Как ни напрягал я зрение, но ничего заметить не мог. Лишь через несколько минут увидел я возле длинного блестящего озера три крошечных остроконечных чума. Из крайнего струилась тоненькая ниточка дыма. С каждой минутой чумы увеличивались, росли. Я уже различал десятка три нарт возле них; некоторые подпирали стенки чумов, на других стояли какие-то длинные ящики. Возле дальнего чума возвышался тонкий шест.

— Что это? — спросил я.

— Антенна. — Пастух обогнул глубокую яму с черной водой. — Сейчас увидишь нашу оленью республику.

Стойбище нас встретило откровенно-недружелюбным лаем собак. Женщины в нарядных оленьих шубах — паницах — сидели на открытом воздухе у нарт и что-то шили из шкур, не обращая на нас никакого внимания. Лишь малыши украдкой бросали любопытные взгляды на незнакомца в очках. Из двух чумов доносилась негромкая музыка — играло радио.

Собаки умолкли, их ожесточенная вражда быстро перешла в дружбу: одна из них на ходу терлась о мои сапоги и заискивающе смотрела в глаза.

Был холодный ясный день. Солнце клонилось к сопкам, и озеро ослепительно горело в его косых лучах, а вокруг простиралась тундра, безмерная и таинственная, с непонятными мне законами и обычаями, и в воздухе было удивительно тихо и прозрачно.

Я слез с нарт, выпрямил затекшие ноги и вспомнил корреспондента. Наверное, уже давно приехал в Нарьян-Мар, сидит, греется в уютной, тепло протопленной комнатушке гостиницы. И мне еще сильнее стало жаль его.