Домой каждый раз возвращались задумчивые, понурив голову, скупо перебрасываясь словами.

— Ты подумай, — удивлялся дед Копытко, — можно сказать, жизнь прожил, а не знал, что есть такие вещи, которые не под силу настоящему сталевару. А выходит, есть…

Дед Степанов извлекал из своей памяти, в которой хранилось бесчисленное множество диковинных сведений, вычитанных из книг, подходящий пример:

— Пишут, что есть такой в океане остров, Пасхой называется, что ли. Так там неведомые мастера такие из камня фигуры вырубили, что сейчас никто не может докопаться, как это их сделали. А мастера, что их создали, как будто исчезли невесть куда, перепугавшись того, что сотворили.

Макар Ерофеевич не вступил в разговор. Будто ничего не слышал. Досадно ему было, что он, такой мастер, герой-сталевар, бессилен что-либо сделать в подобной ситуации.

Когда вышли на Первомайскую, дед Макар чуть замедлил шаг.

— Вот что, Харитон, иди скорее домой. А мы заглянем в горком партии, к секретарю, потолкуем с ним. Идея одна мне пришла в голову.

— Ну, ну, рассказывай, — ожил дед Копытко.

— Там и расскажу.

Харитон покорно направился домой, а старики подались в противоположную сторону, на площадь, куда выходило большое светлое здание горкома партии.

Харитон не обиделся. Дед частенько ходил в горком, и парнишка знал, что туда любого не пустят. Он шагал по Первомайской и радовался, что старики пошли именно туда. Уверен был: если деду пришла в голову какая-то идея, то из нее получится толк.

А в небе снова клином проплывали журавли. Несли весеннюю радость и томительную тоску, летели на север, туда, где под ярким солнцем блистала Десна, где осталось Харитоново детство, где жила Яриська, которая этой весной тоже оканчивала восьмой класс.

Как-то раз спросонок Харитону почудилось, что Яриська давно о нем забыла, никогда его не вспоминает и вспоминать не хочет. И одолела хлопца навязчивая мысль — напомнить о своем существовании. В наше время сделать это нетрудно, и Харитон после некоторых колебаний купил конверт с синими и красными полосками и пометкой «авиа», взял да и отправил Яриське Горопахе в село Бузинное письмо. Пусть поудивляется девчонка, получив письмо с ясного неба.

Опустив его в почтовый ящик, он пристальным взглядом провожал теперь каждый самолет, державший курс на север: не этот ли повез письмо Яриське? Ему казалось что если конверт — с пометкой «авиа», то его обязательно должны доставить прямо в Бузинное самолетом. Представлял себе, какой это произведет там переполох, как самолет сядет возле села на поле, у самого леса, как к этому невиданному чуду сбегутся колхозники, школьники, а из кабины высунется пилот и крикнет:

«А кто из вас тут Яриська Горопаха? Получай, чернобровая, письмо от Харитона Колумбаса!»

Он свернул на улицу Журавлевых, когда в вышине с тяжелым гулом проплыл очередной самолет. Видать, немало накидали в него писем с красно-синими полосами, с пометкой «авиа». Быть может, этот самый и понес на могучих крыльях Харитоново письмо на Десну, к далекой, но незабываемой Яриське?

Самолет и в самом деле принес Яриське радость, только не так, как это воображалось Харитону. Он не приземлялся возле Бузинного, а оставил почту в аэропорту Борисполь. Оттуда ее повезли в автофургоне на Главпочтамт, затем добиралось это письмо разными способами до Бузинного, а в Бузинном попало в кожаную сумку письмоносца, инвалида Отечественной войны дядьки Сидора, попало не сразу, а после того, как дядька Сидор осмотрел его со всех сторон: очень уж красивый конверт попался — белый, как снег, а с двух сторон красно-синяя полоса.

«Ага, — сказал себе дядька Сидор. — Значит, жив-здоров еще Колумбасов хлопец, ежели Горопахиной девке пишет! Хотя и далековато, но надо как-то вручить».

Каникулы уже заканчивались. Яриська в село не наведывалась, потому что каникулы, как известно, даются ученикам для того, чтобы отдыхать и набираться сил для штурма предстоящей школьной четверти.

И Яриська отдыхала.

Уже минул год, как Харитон не видел ее. И сейчас нужно было хорошенько к ней приглядеться, чтобы узнать ее. Она, как Харитон, как Ляна, за этот год вытянулась, выглядела уже не худенькой девчонкой, а юной девушкой, похорошела и выровнялась, не распускала нюни, когда надо и не надо, была задумчивой и сосредоточенной. Но не о Харитоне грустила она, нет, не о нем. Он уже стал забываться, хотя иной раз и всплывал в памяти образ норовистого и непокорного Харитона, который для нее был роднее родного брата и который так непочтительно обошелся с ней неведомо по какой причине.

Без Харитона Яриська могла жить беззаботной жизнью, а грустила она оттого, что заканчивала восьмой в Бузиновской школе и возникла необходимость срочно решать жизненно важный вопрос. Она была особой серьезной и все чаще задумывалась над своей судьбой, которая представлялась ей не такой уж легкой и ясной. Чем заняться дальше? В лесу с отцом зайчишек гонять? Но это занятие не для нее. Матери помогать выращивать в огороде свеклу и капусту? И этим не хотелось бы заниматься девушке. Поступить в девятый класс Боровской школы? Если бы Харитон там учился, так, может, и ей бы не было страшно оторваться от дома, а так — боязно очутиться с глазу на глаз с неизвестностью.

Уже отжурчал березовый сок в ведерки, уже появились первые лесные колокольчики, уже птицы в березовой роще заливались по-весеннему. В Яриськиной душе поселилось непонятное беспокойство. Не хотелось сидеть в хате, и она отправлялась в рощу, бродила среди деревьев; встретившись с дикими козочками, приманивала их, а они, одичавшие по весне, настороженно прядали ушами, старались быстрее скрыться с глаз.

Скучновато жилось Яриське в лесной сторожке. Нежданно-негаданно через кого-то из бузиновцев, явившегося по делу к дядьке Евмену, пришел от Сидора-письмоносца приказ:

«Пускай ваша девка явится, тут ее депеша ждет».

Услышала это Яриська — вспыхнула вся, а сердце так и затрепетало от радости. Сразу подумала, что депеша та не иначе, как от Харитона. Никому другому не было дела до Яриськи, никто другой не мог послать ей письмо…

Не шла, а бежала в село, бежала то дорогой, то напрямик, лесом, спешила, не терпелось ей взять в руки желанное письмо. Дядька Сидор был дома, он не любил ходить по хатам, больше был склонен к тому, чтобы сами бузиновцы к нему являлись. Каждому, кто приходил за письмом или за газетой, он очень радовался, извинялся, что не принес сам, жаловался на разболевшиеся ноги, просил присаживаться, раскрывал почтовую сумку, долго, водрузив на