только мне старались сперва внушить, что я добыча, а не хищник. Уничтожить меня им не удалось, – спокойно сказал Вик. – У нас в резервации пять или шесть ребят покончили с собой, когда я был подростком. Одну девочку в четырнадцать нашли зарезанной осколком зеркала. Разбила его и убила себя, понимаешь? Дошла до ручки, потому что сообразила, что будет мерзкой пинто до конца жизни. Ещё двоих парней лупили так часто и так сильно, что они просто слились. Да много кто слился. Лучше один раз и насовсем, чем каждый день и понемногу. В семьях у них творился кошмар наяву. Жили в основном с матерями, с бабушками, с тётками. Мужчин или не было, или они были такими, что лучше б не возвращались…

– Почему?

– Не всегда лгут про алкоголь, когда говорят о нас: а куда нам деваться? Не все, но многие кончили так, продав дьяволу душу за бутылку. Но всё это делали не от хорошей жизни. Было много и других, славных людей, но и они прожили невесело, а кончили ещё хуже. Весело бедным и травимым не будет. Бились, как черти в церковь, ломились в закрытые двери с чёрного хода, раз с парадного не впускали. Им не давали нормального житья. Их не принимали в университеты и в училища. Нормальной работы им не давали: только временную, разъездную. Сезонную. Разовую. Вдали от семьи. Вдали от всего, что им было дорого.

– Ох, Вик.

Я закусила губу, не решаясь убрать руку с его колена.

– Мне крупно повезло найти стабильное место. Я не пил и не курил, у меня не было вредных привычек, я был на хорошем счету. Люди поумнее это видели. Я пришёл после армии, доверие ко мне малость выросло… в первое время. – Вик помолчал, затем продолжил, и на челюстях его появились желваки: – А потом грёбаный шериф Палмер и ещё несколько таких же, как он, ублюдков напомнили всем, что я гожусь только для чистки унитазов, потому что в семнадцать не дал белому парню выпустить в себя обойму и тот разбился на хрен. Долгие годы я смотрел, как он и его ублюдки измываются над теми, кого обычные скарборцы – какая-то тля на здоровом растении, блохи на теле собаки – считают отребьем. Отребье – это я и такие, как я! Шериф возомнил себя главным. Он решил, что может разменять чужие жизни и судьбы за деньги, которые ему отстёгивали те, кому требовались земли Скарборо. Та замороженная стройка, моя земля, ферма Лоу – лакомые кусочки: одна из строительных бангорских компаний задалась целью присвоить себе всё, на что положила глаз. И они привыкли делать это методами полулегальными, а то и совсем незаконными. Шериф и высшее руководство города, продававшее земли за бесценок по официальным каналам, кормились с откатов; потом что-то между партнёрами не задалось. Шериф из ревности убил свою беременную жену. Его депьюти, чёртов ублюдок, не гнушался калечить и насиловать… Разве это представители закона?! Те, из-за кого поломано столько жизней?! Разве справедливо было бы, что юная компания говнюков, сдавших в руки этим оборотням ребёнка и невиновную девушку, остались бы безнаказанно коптить воздух на этой земле, а потом поступили бы в колледжи, пили бы там на своих вечеринках спиртное, совокуплялись с такими же сволочами и плодили следующее поколение жестоких, беспринципных подонков?

Он сжал мою руку так, что её до запястья обожгло болью, и вдруг резко дал по тормозам. Меня качнуло вперёд в ремнях безопасности. Трасса здесь пустая, ни машины, ни человека, ни здания… одна прерия от края и до края, и мне стало сильно не по себе. Меньше всего мне хочется остаться здесь один на один с ним.

С ним, с Вакхтероном.

– Лесли.

Он повернулся ко мне: глаза оставались тёмными и чужими. Медленно обнял ладонью за шею, уткнул моё лицо в своё крепкое плечо, коснулся губами макушки. От замшевой куртки всё ещё пахло сеном и вчерашним радостным днём, и я зажмурилась, обняв в ответ этого мужчину, кем бы он сейчас ни был, но не переставая бояться его.

– Прости меня. Не надо было заводить этот разговор, – сказал он.

Я опустила глаза, не зная, что сказать, но Вик осторожно коснулся подбородка, приподнял лицо, чтобы я взглянула на него:

– Нам нужно многое узнать друг о друге, чикала, и я надеюсь, тебя это не отпугнёт настолько, что ты захочешь уйти от меня. – Он запнулся, помолчал, а потом, будто набираясь сил, неловко добавил: – У меня непростой характер.

– У тебя нож при себе, и я сижу посреди прерии в машине, как я могу куда-то от тебя уйти? – шутливо спросила я.

Вик грустно улыбнулся и прильнул своим лбом к моему:

– Едва я увидел тебя в тот день, когда ты переехала в город, понял, что не отпущу. Я не знал тебя. Ты, девушка из дома моей мечты, который для меня был каким-то знаком того, что не у всех людей на этом свете жизнь сложилась так паршиво, как у меня и таких, как я, была для меня, обозлённого и желающего только крови, такой же, как они. В первую встречу я был взбешён и взведён до предела. Во вторую, во время того танца, я лучше понял, что ты за человек. У меня когда-то была… подруга, похожая на тебя: она приехала из другого места; мы были неразлучны, пока она не предала меня. Но ты – не она. Я пропал, когда ты вытащила меня из той раздевалки; понял, что, возможно, ты не с первого раза запомнила, что я был чёртовым скаутом и служил… что я был для тебя никем…

На моих щеках вспыхнул румянец, и я потупилась.

– И ты гарантированно ненавидишь того, кем я всегда буду, и боишься его – но я стану для тебя ангелом и дьяволом, только бы ты осталась со мной. Эти три месяца, – он сглотнул. – Я пробовал отпустить тебя, но когда ты уехала, стало только хуже. Я пробовал оставить тебя в покое, но всё кончилось бы слишком плохо. Тебе лучше любить меня, Лесли. Лучше любить так же крепко, как и мне, потому что угрозы мои пустыми не были. Я никому не отдам тебя.

Когда его пальцы коснулись моего шрама на руке, я тревожно сглотнула. Вик был крайне серьёзен. Сердце мое ныло в груди, болело и будто нарывало. Я любила и боялась его, не понимая, как можно совмещать два этих чувства. Виктор Крейн сузил глаза