— Папа считает, что Стилвинду на самом деле плевать на Джеймса. Он просто не хотел ославиться.

— Думаю, твой папа в этом прав, Стэн. Так ты теперь решил, что это был Джеймс, а не отец?

— Возможно.

— А ты не думал, что, может, у одной была связь с отцом, а у другой — с братом? Часто бывает так: человек учится вести себя так, как ведёт себя его семья. Не станешь же ты утверждать, что старик Стилвинд — образец нравственности. Факты говорят об обратном. Может Джеймс узнал, что его папаша развлекался со старшей сестрой, и поступил так же с младшей. Заметь, я не утверждаю, что всё было именно так. Я просто пытаюсь научить тебя, что нельзя зацикливаться на одной версии. Поэтому и нужны суды, а не линчевание. Чаще всего всё именно так, как кажется на первый взгляд, но иногда — вовсе нет.

— Что такое линчевание?

— Большинство людей подразумевают под этим повешение. Но мы, цветные, говорим о сожжении, кастрации, пытках. Закон часто работает так: если не могут найти того, кто что‑то совершил, просто хватают какого‑нибудь ниггера. Иногда этот ниггер действительно виноват, иногда — нет. Вот почему нужен суд присяжных, а не просто предположения. Понимаешь, можно по‑разному трактовать одни и те же факты, даже если у тебя есть какие‑то улики. Но даже улики можно трактовать по-разному. Если только ты не поймал негодяя на месте преступления или он не пытается причинить тебе вред — как Бубба Джо.

— Да, сэр.

— Однажды я был свидетелем линчевания.

— Правда?

— Угу. В Накогдочесе. Это было в тысяча девятьсот втором году. Ниггера звали Джим Бьюкеннон. Кажется, его взяли за убийство мужа с женой. Украл у них винтовку, так говорили. И винтовка у него была, но он утверждал, что выменял её у белого. Может, и правда выменял. А может, и убил тех белых. Не знаю.

— Я просто проезжал мимо, ехал к двоюродному брату, и попал в Накогдочес как раз в день повешения. Стоял октябрь, день был прохладный, приятный. Говорили, что был какой-то суд, но шериф, Джон Спрэдли, счёл его недостаточно справедливым и сделал всё, чтобы спасти этого человека для настоящего суда. Прятал его в поездах и тому подобное, перевозил из одного места в другое. Но его всё же поймали и сказали: можешь выбрать, быть повешенным позже или сейчас. Он выбрал сейчас. Я стоял в задних рядах толпы. Они соорудили что‑то вроде треноги из досок, поставили Бьюкеннона на ящик и выбили его из‑под него, и он удавился. Медленно. Я сказал себе, что больше никогда не буду специально смотреть на повешение. Там царила атмосфера пикника, Стэн. Все эти мужчины и женщины, в основном белые, но были и цветные, вроде меня, стоявшие позади всех, — и все мы были там, чтобы посмотреть, как вешают этого бедного ниггера. Он болтался, едва не касаясь носками земли, а верёвка выдавливала из него жизнь. Её даже завязали неправильно, и, полагаю, нарочно. Так зрелище получалось продолжительнее. Шею ему не сломало, медленная, ужасная смерть, он дрыгался, а язык почти на шесть дюймов вывалился изо рта. Там был парень, продававший арахис, а люди приехали на повозках — с женщинами и детьми, — и сидели, словно на пикнике.

— Когда всё закончилось, меня стошнило. Я ушёл оттуда и продолжил путь, сторонясь каждого, у кого кожа была белой. Я боялся, что им мало одного ниггера и захочется ещё одного. В этой истории есть смысл, Стэн. Как ты думаешь, в чём он?

— Не делать поспешных выводов?

— Именно. Вот недавно ты был уверен, что это сделал старик Стилвинд, потому что я тебе кое‑что рассказал. А теперь ты думаешь, что, может, это Джеймс. А я подумал, что, может, тут поучаствовали оба… И ещё кое-что. За исключением самозащиты, вершить правосудие — дело закона, а не наше с тобой.

— Но он не всегда это делает, да?

— Сынок, жизнь — это не кино про Хопалонга Кэссиди. Иногда хорошие парни проигрывают.

——

Я сидел там с Бастером и смотрел фильм, но после одного сеанса пошёл в свою комнату. Забравшись в постель, я обдумывал всё, что узнал, и вспоминал рассказ Бастера. От одной мысли о том, как человек болтается на верёвке и медленно задыхается, меня затошнило.

Я лежал в кровати, заложив руки за голову. Нуб растянулся у меня в ногах и время от времени дёргал лапой, гоняясь за воображаемым кроликом.

Мне было довольно грустно из-за того, что случилось с Кэлли. Мне хотелось верить, что моё появление помогло остановить происходящее. Я не должен был выпускать её из виду. Особенно рядом с таким человеком, как Джеймс Стилвинд. Я понимал, что он за тип, а вместо этого пялился в окно кинотеатра.

Было дико осознавать, каковы на самом деле весь этот мир и Дьюмонт в частности. Наверное, все города такие, просто большинство людей об этом никогда не узнает. Я бы хотел быть одним из таких людей. Как будто стоило приподнять крышку с этого мира, и всё самое уродливое и постыдное полезло наружу.

Ещё совсем недавно моей главной заботой и величайшим разочарованием было открытие того, что Санта-Клауса не существует.

Я вздохнул и посмотрел в потолок.

Все должно было наладиться.

— Должно наладиться, — произнёс я вслух.

Но судьба еще не закончила со мной.

21

На следующее утро, после завтрака, я выпустил Нуба. Он побежал к будке кинопроектора и начал лаять. Я подумал, что, может быть, туда забрался енот или опоссум. Такое случалось пару раз, когда Бастер оставлял дверь открытой, по крайней мере, так говорил папа.

Папа рассказывал, что ему приходилось выгонять зверьё метлой — гонять, пока они не перелезут через забор и не скроются в лесу.

Мне ещё не доводилось находить таких «гостей», и я отчасти обрадовался, что, возможно, наконец‑то наткнулся на одного. Но и немного испугался: енот или опоссум могут броситься на тебя, если их загнать в угол.

Я поднял палку-тыкалку, которую мы использовали, чтобы собирать мусор, и направился туда. Дверь была закрыта. Еноты и опоссумы не