руку протянул, хотел девчонку схватить, думал, ноги переломаю, но спасу, и тут поезд. В-в-вам, в-в-вам, вагоны, да так много, один за другим, я не мог выцепить, видел только, как кусты зашуршали, задвигались, и черное что-то из них поползло, а девчонка заверещала. Я не мог разглядеть, не мог взять в толк, что там происходит, что там за кустами, да еще и грохот этот, прямо перед носом, даже сейчас в ушах стучит. Только увидел в последний раз, как косички мелькнули. – И Гога закрыл руками голову, вжал в плечи, посмотрел на меня кротко. – Я не смог добраться до нее, прости. Поезд проехал, а за поездом ничего. Пусто. Кусты пустые, я все обшарил.
Темно и тихо. Только птица надо мной какая-то крыльями прохлопала. И больше – ничего.
– Гога, остановись, убери, убери, кому говорю.
Гога непонимающе моргает, но отводит паяльник от сморщенного смехом Графининого лица.
– В жопу тебе засуну этот паяльник, если с первого раза не будешь слушать. Эй, слышишь меня? К тебе обращаюсь.
Графиня закидывает лицо к потолку, и золотые круги лампочки отражаются в ее глазах.
– А если я тебе скажу меня в лес отвести, отведешь?
– В лес? – охрипше переспрашивает Графиня.
Я киваю.
– Отчего же не отвести. Отведу.
И Графиня снова хихикает, тонко, по-бесовски. Так, что холодок пробегает по коже.
* * *
Гога остается на стреме, а я иду за Графиней. Насыпь шуршит под ее ногами в цветастых домашних тапочках. Ноги голые, синюшные от вылезших вен. Фу, противно смотреть.
По насыпи струится туман, от него кожа делается холодной, лягушачьей, неродной как будто. А может, это от непривычной тишины. Ветра нет, звуки поселка скрадывает широкая лесополоса, идущая вдоль реки до самой станции.
– Долго еще? – прочищаю горло, а то голос звучит как-то несолидно.
– До вокзала. Бывшего.
Графиня идет медленно, как будто я ей в бок тычу пистолетом. Или вовсе – сопровождаю на казнь.
На переезде у Второй платформы такая же кладбищенская тишина. И туман сгущается, так что скоро и уродские тапки, и старушечьи ноги оказываются в молоке. Пахнет гнилью, грибами, прелыми листьями. И совсем немного – железом. Может, между кустами ивняка лежит раздавленная электричкой лисица?
– Пришли, голубчик.
«Какой я тебе голубчик, слышь», – хочу прикрикнуть, но…
«Хрупь-хрупь». По насыпи идет кто-то другой. «Хрупь-хрупь». Идет нам навстречу, идет так, что дыхания не слышно, но притом так быстро, почти бежит, кое-где оступается, так что камни летят из-под его ног.
– Я тебе тут привела кое-кого. Нежданного. Негаданного. Э, подходи, не бойся.
– Миро лачо[18]?
Голос звенит над насыпью, и сразу узнаю его.
– Мария!
Я бросаюсь к ней в туман, гребу по нему вслепую, где же она, моя лачи? Впереди мелькает что-то темное и переливается ее смех.
– Явэн кхэрэ[19]! Мария! Мэ тут мангава[20]!
– Забирай его, я разрешаю, – откликается Графиня откуда-то из тумана. И почему-то тоже смеется.
– Мария! – Что-то темное вихляется в паре шагов, вроде смуглой тонкой руки.
Я тянусь к ней, пытаюсь схватить, и тут рука, нет, Масхари, оно черное, оно дергает меня за запястье, тянет в туман, длинное, черт, насколько оно длинное? Рвусь изо всех сил, Мария все смеется, и смех ближе, ближе, боль в запястье нестерпимая, рвется кожа, связки, но плевать, лишь бы скинуть с себя эту…
Хватка ослабляется, и через секунду она поднимается надо мной в полный рост. Затылком прикладываюсь к рельсам, и в глазах темнеет. Нет, это не в глазах темно, это тварь нависла надо мной.
Мэ пхэнав, сар тут камав,
Би тиро наштык авав,[21]
– поет черная, безротая тварь с глазами-углями.
Кэ ви мэ тут камав,
Зуралэс тут камав,[22]
– поет нежным голоском моей лачи, моей Марии.
Я ползу назад, оббивая позвонками бетонные шпалы, раздирая щебенкой ладони. «Ту-у-ту-ту!» – предупреждает надвигающийся поезд, я делаю рывок, оказываюсь на другой стороне, отчаянно рвусь из ее лап, из ее щупалец, поезд стучит, ревет, рассекая туман, я тяну ноги на себя и чувствую, как щупальца стягивают кроссовки. Поезд врезается между нами, я вжимаю голову в плечи и кубарем лечу в кусты ивняка на противоположной от твари лесополосе.
«Ту-дух, ту-дух, ту-дух».
Бледно-зеленые вагоны сливаются в чудовищную механическую гусеницу.
Я поднимаюсь. Ощупываю штаны. На месте миленький. Вытаскиваю ствол из кармана, отлично, полный магазин.
Я вижу хвост поезда и считаю до трех.
Раз.
У меня зато пять патронов.
Два.
А у твари, быть может, девять жизней.
Три.
Я выпрыгиваю на горячие, пахнущие маслом рельсы. И смотрю на тех, кто на другой стороне. Старая сука – руки замком на груди, ноги вросли в насыпь. Тварь рядом с ней, как щенок, ластится, притуляется боком, а безликая башка пялится красными глазами.
Я целюсь. «Бах!» – тварь не двигается с места. Неужели промахнулся? Я бросаюсь через рельсы, надо попасть прямо в башку. «Бах, бах», – гильзы летят на щебенку… Выстрелы летят в цель, но тварь даже не ранена. Успеваю увидеть лишь, как она прикрывается щупальцами, словно панцирем, и отбрасывает ствол прочь. А потом щупальце бросается ко мне, я отпрыгиваю, но поздно – кончик щупальца, будто лезвие, чиркает по щеке. Я трогаю щеку и чувствую мокрое, теплое, вязкое. Хватаю из заднего кармана кастет и несусь на тварь, а тварь – на меня, тварь бьет наотмашь по рукам, так что кастет со звоном падает на рельсы, тварь скручивает мне руки, и я ору до хрипа, пинаю щупальца ногами, но они уже сжимают мне шею. Через пульсирующую боль в ушах я различаю довольный голос:
– Ну что, неси его домой, гостем будет.
* * *
От удушающей хватки твари я все время отключался и запомнил лишь бессвязные обрывки. Бетонные шпалы, сдирающие кожу. Корни деревьев, пересчитавшие мне косточки. Обжигающий асфальт, кажется, снял с меня скальп. Я хочу проверить, не стал ли я сам тварью без лица, но понимаю, что не могу пошевелиться. Я лежу в углу, как мешок с говном.
Больничные беленые стены. Под потолком – ниточка паутины, напротив меня – буржуйка, стол, стул и маленький сервант с фотографией в черной рамке.
За моей спиной шаркают, возятся в сенях.
– Гость-то наш чего-то не в духе, а?
– Не знаю, мамочка, может, мы его обидели?
Я вжимаюсь в угол. Там точно девочки, те самые, которых искали с мигалкой, те самые, о которых предупреждал этот малолетний
