С первого дня Салли Сэйгон загорала. Белая панама скрывала лицо. Она загорала ровно полчаса и потом отправлялась купаться. Плавала Салли хорошо. Каждый раз, когда она входила в воду или выходила на песок, на нее неотступно смотрели мужчины. Молодые и пожилые, веселые и хмурые, разные. Каждый думал о своем, а Салли думала, что здорово, когда на тебя смотрят мужчины, потому что это означает шанс, надежду, ожидание. Значит, ты кому-то интересна. С твоей персоной связывают… Что именно? Время покажет. Она не считала, как многие примитивные натуры, что все мужчины одинаковы. Иногда мысленно она вела монологи с будущими вздыхателями.

— Вы слишком вялы, Джон…

— Вы, Том, своей говорливостью хотите скрыть растерянность. Напрасно, всем все видно…

— Вы отличный парень, Саймон, но не в моем вкусе. Что это значит? В вашем присутствии я чаще думаю о церкви, чем о кровати…

— Видите ли, Барри, вы ужасный хитрец, но совершенно не следите за фигурой. Нельзя быть таким умным и таким толстым — получается карикатурно…

— Если честно, Бад, год назад я была бы без ума от вас, но за прошедшие двенадцать месяцев такие, как вы, перестали меня интересовать…

— Слушайте, Артур, что вы юлите? К чему напускать такой туман словес? Все, чего вы хотите, крупными буквами написано у вас на лбу…

— Рассказ о меньших сестрах и братьях, о деревне и ночных рыбалках глубоко тронул меня, Джей, но если вы думаете, что я поверю в ваше простодушие, то ошиблись адресом…

Салли выходила из воды, не торопясь застывала на смоченном водой песке, запрокидывала голову и ловила жаркие лучи, потом, расставляя ноги чуть в стороны и едва касаясь ступнями облизанных тысячами волн гладких мелких камней, бежала, будто летела. Через минуту она затихала в шезлонге, натянув панаму до подбородка и зная, что легион ее безгласных поклонников пополнился.

Она грелась, но не спала, думала о муже, о том, что их жизнь, такая благополучная внешне, утратила всяческий смысл для обоих, и вместе жили они по инерции, по привычке, боясь что-то изменить, как люди боятся ни с того ни с сего поменять марку пасты или одеколона.

Она промучилась с Хайменом не один год и совершенно не знала его. Добрый увалень? Хитрющий сквалыга? Гулена, прикидывающийся ханжой? Бог его знает. Стоит ли ломать голову. Любой из тех, кто провожал Салли взглядом, будет с удовольствием играть роль, которую она предложит. Молчун? Пожалуйста. Болтун? Извольте. Мот? Нет ничего проще. Обезумевший от страсти обожатель? Сколько угодно. Верный паж? Ради бога.

Иногда Салли думала о Билли Манчини, и по ее губам пробегала улыбка. Таинственная, непонятная. Салли была мастерицей улыбок и как-то насчитала в своем арсенале штук двадцать совершенно непохожих одна на другую.

Пекло солнце. Салли пошла напиться. В прохладном холле уселась в глубокое кресло, отхлебнула из стакана, скользнула взглядом по мраморным плитам. Из двери лифта выпорхнула молоденькая девица, почти девочка, следом вывалился, скорее выкатился пожилой джентльмен в три обхвата.

Салли лениво посмотрела на часы. Полдень. Ну и пара. Поздновато для пляжа! Она улыбнулась одной из своих улыбок, и толстяк поежился: она точно видела — ему неловко и испытала удовлетворение. Кусок льда со дна стакана швырнула в урну. Складки жира на животе толстяка заставили ее вспомнить Хаймена. Она тяжело вздохнула и отправилась на пляж. После обода она шла размяться на корты, в теннис играла плохо, но это не имело ни малейшего значения. Партнер следил не за мячом — за ней, пропускал самые простые удары, так что человеку непосвященному казалось, что Салли держится вполне прилично.

Знакомств Салли не заводила. До поры до времени. Считала — сначала нужно осмотреться, утратить интерес к морю и солнцу и только тогда…

Она несколько раз куда-то звонила, и каждый, кто наблюдал бы за ней, без труда мог отметить: разговаривает с мужчиной. И еще. Никогда так щедро Салли не улыбалась, как держа нагретую ее крохотным ухом трубку.

Вечерами Салли прогуливалась по аллеям, разбитым вокруг отеля, или по набережной вдоль океана, часто стояла у парапета и смотрела, как солнце быстро, будто тарелочка, подброшенная для меткого стрелка, падает за линию горизонта.

Около десяти вечера она звонила Хаймену. Неужели проверяла? Скажи кто-нибудь такое, Салли бы зашлась от гнева. Но себе, не без удивления, могла признаться: при всем безразличии к Хаймену ей до сих пор не все равно, где и с кем он проводит свободные вечера. Салли могла не волноваться. Хаймен всегда поднимал трубку, и они говорили о его завтраках и ужинах, о его работе, о Билли Манчини, о том, не перегревается ли Салли и не нужно ли ей чего?

Оба понимали, что, во-первых, ей ничего не нужно, а во-вторых, понадобись что — денег ей хватит для самого сумасбродного желания. Сразу видно — говорить не о чем, и разговор кругами возвращался к плите и напоминаниям о попугае и цветах.

Хаймен даже несколько раз сказал, что скучает, и Салли поддержала его, выразившись в том смысле, что ждать осталось недолго. Она всегда невнимательно слушала Бакстера и сейчас, как обычно, не обратила внимания на то, что он как-то тягуче и не без значения повторил: ждать осталось недолго.

Салли ложилась спать около полуночи, настежь распахнув балконную дверь и раздевшись донага. Засыпала мгновенно, посапывая и даже похрапывая. Когда дома Бакстер сообщал ей об этом, злилась и кричала — все враки! — потому что в глубине души терпеть не могла храпящих женщин.

Утром Салли делала зарядку и отправлялась на пляж. Все повторялось. Изо дня в день. Одно и то же.

Бакстер и Манчини обговаривали последние детали. Вылет послезавтра в девять тридцать. С утра они запрутся в кабинете Бакстера для экстренного и необыкновенно важного совещания. Манчини подготовил проблему, и в самом деле не терпящую отлагательств и грозящую фирме серьезными неприятностями. Правда, он уже больше недели знал, как выпутаться из неприятной истории, но пока никому не говорил.

Ножки Манчини расчерчивали кабинет затейливыми кренделями. Любимый