Их тела двигались медленно, сосредоточенно, в ритме, который не принадлежал ни одному из них отдельно, но был их общим ритуалом. Они стягивали реальность вокруг, вбирали его в мягкий, липкий жар, ломали его сознание на части, делая его частью этого мира, частью себя. Стоны заполнили пространство.

Они стонали, и в этих стонах не было ничего человеческого, не было ни просьбы, ни благодарности, был только восторг обладания, торжество момента, сладкое, мучительное, всепоглощающее.

Сознание Дмитрия раскалывалось, эмоции стекали вниз, становились материальными, его тело уже не принадлежало ему, а его разум – ещё не был полностью оторван.

Он чувствовал всё, слишком остро, слишком сильно, слишком глубоко.

И пока они стонали, пока их тела извивались, пока этот ритуал шёл своим чередом, он не знал, радуется этому или падает в бездну, из которой не будет возврата.

Когда всё закончилось, Лилитара первой откинулась назад. Её тело всё ещё сияло внутренним жаром, но в янтарных глазах не осталось и тени желания – теперь в них отражалась удовлетворённая завершённость, не терпящая противоречий.

Дмитрий ощущал тяжесть происходящего не столько физическую, сколько ментальную, как будто внутри него что—то расшаталось, стало рыхлым, податливым, готовым слиться с окружающей реальностью. Но осознание того, что это не его мысли, не его желания, а что—то навязанное, пришедшее извне, вспыхнуло тревожным сигналом внутри разума.

Сальфира, медленно потянувшись, грациозно сползла с него, её белоснежная кожа слабым свечением выделялась во мраке комнаты, и это зрелище было неестественным, почти болезненно прекрасным, как образ из сна, который невозможно забыть. Она провела пальцами по его груди, очерчивая невидимые символы, и, наклонив голову, усмехнулась – но в этой усмешке не было ни торжества, ни насмешки, лишь уверенность того, кто уже знает, чем всё закончится.

– Теперь ты понимаешь? – голос её был спокоен, но в нём было что—то вязкое и липкое, что не отпускало, заставляло вслушиваться, проникать в этот мир глубже, чем хотелось бы. – Ты не гость, Дмитрий. Ты больше не принадлежишь миру, откуда пришёл. Ты принадлежишь нам.

Он почувствовал, как дыхание перехватывает, как внутри всё протестовало, но тело не желало двигаться, не желало реагировать, будто решение за него уже принято. Лилитара улыбнулась мягко, почти заботливо, но её золотые глаза не отражали сострадания, в них было лишь знание, которое она передавала ему, и которое он, хотел того или нет, начинал осознавать.

– Чем быстрее ты примешь свою роль, тем легче тебе будет. – Её голос был тёплым и, как вино, опьяняющим, но в этой теплоте таилась приглушённая безысходность.

– Какую роль? – Дмитрий заставил себя заговорить, но голос его звучал иначе, как будто принадлежал не ему, а кому—то другому, кто говорил за него.

Лилитара провела пальцем по его ключице, оставляя за собой жаркий след, но в её движении не было соблазна – это было нечто другое, более глубокое, более властное.

– Ту, что тебе предначертана. Лифтаскар – не просто место, а состояние. Похоть здесь – высшая сила, и все, кто живёт в нём, черпают наслаждение от подчинения Владычицам. Они не просто повинуются – они существуют ради этого, они питаются, растворяются в этом, и ты, Дмитрий, уже делаешь первые шаги по этому пути.

Сальфира засмеялась – тихо, почти ласково, но её смех не согревал, а охлаждал, как прикосновение шёлка, под которым прячется лезвие.

– Долго ли ты ещё будешь пытаться сопротивляться? – её голос был шелестящим, проникающим в самые слабые точки разума, заставляя его дрожать, терять контуры, менять форму под давлением чужой воли. – Ты уже чувствуешь. Разве нет? Здесь нет боли, нет страха, нет воспоминаний о чём—то важном. Есть только желание, и чем дольше ты будешь здесь, тем быстрее забудешь, кем был прежде.

Дмитрий почувствовал дрожь – не физическую, но ту, что начиналась в самой глубине, в месте, которое не поддаётся контролю, там, где живёт настоящее "я", но сейчас оно становилось туманным, ускользающим. Он знал, что Лилитара права, он уже начал забывать детали – не что—то важное, не что—то явное, но мелочи, которые раньше казались естественными. Каким был его дом? Как звучал его собственный голос? Что он чувствовал, когда последний раз смотрел на город? Всё это размывалось, исчезало, и чем больше он пытался вспомнить, тем меньше оставалось.

– Ты боишься? – Лилитара наклонилась ближе, её губы почти касались его виска, дыхание щекотало кожу, но этот вопрос не был поддразниванием, не был насмешкой. В нём была абсолютная, ледяная уверенность.

Дмитрий осознавал ответ: он вспыхивал в глубине его сознания, формируя ясность, которой он сам не желал. Он чувствовал, как страх, спрятанный в самых потаённых уголках души, наконец, поднялся на поверхность, лишая его возможности притворяться, что всё происходящее – лишь кошмарный сон, из которого можно проснуться.

Он боялся. Не просто осознавал, а всей сутью ощущал, как медленно, но неотвратимо в нём угасает то, что когда—то делало его самим собой.

Но произнести это вслух он не мог – не потому, что не хотел, а потому, что слова больше не принадлежали ему. Они застряли в его горле, затерялись в воздухе, растворились в чужой воле, которая теперь поглощала его, капля за каплей стирая остатки прежнего "я".

– Ты всё равно забудешь, – прошептала Сальфира.

Он ощутил, как слова стали физическими, как будто скользили по его коже, не оставляя следов, но проникая внутрь, как если бы сама атмосфера сгущалась, окутывая его разум и не позволяя искать выход.

Они не были простым звуком, они становились чем—то осязаемым, запечатывая его внутри этой новой реальности, превращая сопротивление в бесполезный жест.

Если он сдастся, если позволит этому миру войти в него, растекаясь по венам, проникая в сознание, если примет эту атмосферу и перестанет видеть в ней угрозу, воспоминания его исчезнут, как утренний туман, размытые, стёртые, подменённые чем—то новым. Он ещё мог сопротивляться, мог бороться, но понимал: с каждым мгновением он забывал больше, чем успевал осознать.

Ещё немного – и Лифтаскар станет единственной истиной, единственным настоящим, существующим за пределами вопросов и сомнений. Сопротивление было лишь слабым эхом, которое гасло в этом ритме, уступая подчинению, растворяясь в неостановимом течении.

Дмитрий понял угрозу. Он больше не был в ловушке из стен – он оказался в ловушке самого себя, в ловушке сознания, которое изменится, если он останется. И если он не вырвется, то больше не вспомнит,