— Вы всегда мне нравились, Лев Иванович, — с обреченностью в голосе произнесла Поплавская, когда сыщики поднялись и пошли к двери.

— Увы, но передачи я вам возить в колонию не стану. Вы уж не рассчитывайте, — усмехнулся Гуров у самой двери.

— Жестоко, — покачала головой Поплавская.

— Жестоко? — нахмурился он. — Впрочем, да. Мне хочется быть с вами жестоким, за все то горе, которое вы причинили здесь людям, за смерти, которые вы принесли в дома. И могли бы еще больше принести. Жестоко! Поэтому я и уезжаю, не хочу пачкать свою душу жестокостью. Пусть вами занимаются те, кому положено, а нам достаточно и того «удовольствия», которое мы получили. Прощайте, надеюсь больше вас не увидеть. А что касается милосердия, то я лучше помогу запутавшейся глупой девчонке, которую судьба забросила в проституцию. Она будет мне за это благодарна. И ее судьба меня заботит больше, чем ваша… Прощайте!

Думать Гурову в самолете ни о чем не хотелось. Ни о Поплавской, ни о Валете. Хотелось думать о доме, о Маше. Хотелось просто домой!