— Попробую, — вздохнул я без особой надежды.

Письмо было стандартное. Описание радостей ее новой жизни. И обвинения, что я у нее отнял лучшие годы, а она уже давно могла бы так жить. Ну а дальше вообще трюк — любой эквилибрист позавидует. Если она когда-то ко мне вернется, то я к ней должен буду относиться более трепетно, бережно, холить, лелеять и желательно поселить в пятикомнатной квартире. Меня как током жахнуло. Не надо ко мне возвращаться! Мне и так неплохо! Только с дочкой давай видеться регулярно. И пятикомнатная квартира мне не светит, если только я не дослужусь до генерала, да и тогда — сомнительно.

Надо выкинуть ее из головы, да не выкидывается никак. Но надо. Следует оставить в этой голове главное — как расколоть Бельша.

А тот упорно валял дурака. Все тот же скорбный вид жертвы несправедливости. Все та же готовность взойти на крест обвиненным в том, чего не делал. Святоша прям!

Допрашивали мы его почти без перерывов уже второй день. Добрынин сменял меня, а потом я его. Долбали одними и теми же вопросами, чтобы выявить противоречия и поймать на них.

Добравшись до внутренней тюрьмы на Лубянке, я узнал от Добрынина, что задержанный продолжает валять дурака. Его даже бить бесполезно — так уперся.

— Ладно. Двигай в Особняк, — сказал я. — Сейчас моя очередь. Нужно будет сменить — позвоню.

И вот опять передо мной Бельш — в длинном и узком кабинете для допросов со стенами, выкрашенными в коричневый цвет. Сидит вальяжно на табуретке и вовсе не похож на пойманного за руку преступника.

— Приступим. — Я разложил на столике бумаги.

— Приступайте, если заняться больше нечем.

Опять вопросы-ответы.

Свою вину он не то чтобы отрицал. Он вообще не обращал на нее никакого внимания. Отмахивался, будто речь шла о чем-то несущественном, как от комара.

— Ваша? — тыкал я ему в нос схемой рудника.

— Рабочий документ.

— Как у агента иностранной разведки оказался этот рабочий документ?

— Я подсчитывал, — усмехнулся Кушнир. — Потом выбросил.

— Что подсчитывали?

— Вы и ваш коллега задавали мне этот вопрос двадцать три раза.

— Буду задавать хоть тысячу раз. И получу наконец ответ.

— Фи. Как это глупо.

— Шпионский фотоаппарат, кстати, американского производства. Микропленка в нем с фотографиями секретных документов. На вашем рабочем месте. Все это откуда?

— Господи, ну не мое это. Отвечаю в двадцатый раз. Кто его засунул туда, того и ищите. И обрящете.

— Понимаете хоть, что все против вас?

— Ну тогда убейте меня. Вам-то что, одной судебной ошибкой больше, одной меньше. Такой допустимый брак в работе! Вы же историю делаете. Люди для вас так, гвоздики, которыми сколачивают трибуну для митинга о светлом будущем.

— Что-то раньше вы так говорливы не были в отношении органов.

— А терять уже нечего. Вы не представляете, что такое молчать годами. Рот на замок. Лучший замок — это страх, товарищ контрразведчик. Или как правильнее — гражданин начальник. Лопнуло теперь мое терпение.

— Ясно. Хотите еще статью за антисоветскую агитацию?

— Да уж лепите все! Чего стесняться!

— Личная обида на органы?

— Обида? Да где вы — там беда. Один раз ни за что отсидел! Второй раз — ни за что расстреляют!

Мне его неприязнь к нашим доблестным органам и даже к советской власти вообще не интересна. Мне интересна его работа на американскую разведку.

— Гурий Никитич, вы бы подумали. Вопрос идет о вашей жизни и смерти.

— Я ничего дурного против страны не замышлял. И не делал. Оставьте меня!

— Вы же должны понимать, что мы докажем. И вину. И вашу роль. И тогда все. Но если согласитесь сотрудничать, могут быть варианты.

— Варианты? Но я не виноват! Понимаете! Не виноват! Не виноват! Ни в чем и никогда не был виноват! Ни в чем!

Ну вот, сдали все же нервишки. Это хорошо. Надо давить дальше.

И опять разговор по кругу.

Интересно, он сумасшедший, дурак или такой великолепный актер, что по системе Станиславского хочется крикнуть: «Верю!» А, неважно. Все равно мы его дожмем.

Через пару часов он надломился. Будто из шины воздух выпустили. Изнуренно посмотрел на меня:

— Я устал. Не представляете, как устал. Давайте уж вашу бумагу. Я все подпишу. Только подарите мне хотя бы пару часов покоя!

— Мне не нужна ваша подпись. Мне нужны ваши признания. Способы связи с кураторами. И соучастник. Тот самый, который делал всю грязную работу.

— Соучастник? Понятно. Вам кровь из носа нужна группа. Антисоветская… Вам ныне за них премии или ордена дают?

Я мрачно посмотрел на него. Хотелось дать увесистую затрещину, чтобы в уголок комнаты для допросов улетел. Уловил он это мое желание и выпрямился с видом: «Бей, пытай, сволочь!» Но вместе с тем и с опаской.

Тут в комнату для допросов зашел лейтенант:

— Товарищ майор. Вас к телефону. Капитан Добрынин.

Оставив допрашиваемого на двух выводных, я пошел к телефону. Мой помощник просто так отрывать меня не станет. Значит, опять что-то стряслось.

— Как там наш? — донесся в телефоне радостный голос Добрынина — значит, никаких неприятностей нет, что уже радует. — Не поплыл?

— Обвиняет нас в том, что мы сатрапы и шьем ему, овечке, дело ржавой иголкой и гнилыми нитками.

— Ничего. Дозреет. Тут твой муровец весь телефон оборвал. Просит срочно позвонить. У него какая-то горячая информация.

— Что за информация?

— Сказал — тебе объяснит.

Дозвонился я до Дяди Степы сразу. Тот был в кабинете и, похоже, ждал моего звонка.

— Привет, — поздоровался я. — Что за кипиш? Чем занят?

— Лопачу списки без вести пропавших.

— А что стряслось?

— Наш кастет опять в работе. Труп у Монтажной улицы в коллекторе. Та же причина смерти. То же орудие убийства. Личность погибшего не установлена…

Глава 27

Новую ситуацию я оценил сразу. Итак, агент-боевик грохнул очередного бедолагу. Должна быть причина. И она кроется, скорее всего, в личности жертвы. Может, установим ее — тогда удастся что-то выяснить и по личности убийцы, который никак не давался нам в руки. Это хорошая зацепка. И ее надо отработать. Тут вся надежда на Дядю Степу. Эх, что бы я без него делал!

Запустив механизм розыска, мы продолжали обрабатывать Бельша. Он все молчал. Даже сиюминутный порыв все подписать, что требуют, прошел. Добрынин предложил давить на него самыми негуманными методами. Но я его удержал. Что-то меня останавливало и настораживало. Не так чтобы сильно. Но для таких активных действий