Пристав и писатель обменялись понимающими ухмылками.

– Кроме того, господин Виртанен на своем участке оставил для чего-то высокие деревья. Я спрашивал: для чего. Он пояснил, что для красоты. Что ж, законом это не запрещено. Но нельзя не заметить, что из-за этих произрастающих у него деревьев, Карпухину было бы затруднительно разглядеть то, что на дворе и в доме у художника делается.

– Виртанены дружны с Добытковой, и все об этом знают, – добавил Иван Никитич. – Но вот с Девинье они тоже так и не познакомились. Времени не нашли.

– И это нам известно, – многозначительно кивнул пристав и принялся рассказывать, перебирая разложенные на столе бумаги. – Этот Девинье в городе был человек совсем неизвестный. Кого ни спрошу, никто его не знает. Его видели пару раз в привокзальной лавке и на Покровской улице, запомнили, как он плохо по-русски говорил. Приезжал он только к Добытковым. Их я тоже опросил. Татьяна Савельевна его невзлюбила, раздражалась от его наружности и ломаного языка. Борис Савельевич едва и замечал его. Сказал мне, что француз – просто еще одна матушкина игрушка. Старший сын, Георгий, кинулся маменькину честь отстаивать, рассказывать мне, как она любит живопись. Мол, все слухи о французе суть поклеп и низкие домыслы. Марья Архиповна мне француза в деталях описала, и вся прислуга это описание подтвердила.

– Так вы думаете, он утоп на озере? – Ивану Никитичу этот разговор уже несколько наскучил.

– Я думаю, – со значением проговорил пристав и даже воздел к потолку палец, – Что его исчезновение связано со смертью Петра Порфирьевича Карпухина. И ведь так случилось, что именно вы, Иван Никитич, непостижимым образом и труп голубятника нашли, и одежду пропавшего француза.

– Голубятника, положим, и правда, я обнаружил. По неумолимому стечению обстоятельств. Но вот оставленную на берегу одежду нашел Борис Савельевич, а я просто по случайности там в то время оказался.

– Все-то у вас «по стечению обстоятельств» да «по случайности», – поддразнил пристав. – Вот попомните мое слово: еще одна такая случайность, и я вас возьму под арест!

– Это за что же, помилуйте?

– Не верю я, господин писатель, в случайности!

Они посидели некоторое время молча.

– И чем в связи со всем этим я могу вам сейчас помочь? – спросил, наконец, Иван Никитич с некоторой холодностью, чтобы показать приставу, что не разделяет его умозаключений. Пристав откинулся на стуле, подкрутил усы и осмотрел Купрю, словно взвешивая его способности и возможности.

– Ответьте мне на такой вопрос: по какой-то причине вы, Иван Никитич, постоянно вмешиваетесь в это дело.

– Я? Вмешиваюсь? Да вы же сами меня сейчас позвали. Я и не хотел к вам идти!

– Не хотели? А почему? Боялись, что какая-нибудь правда на свет выплывет? Точно ли вы пришли 27 августа на двор к господину Карпухину, чтобы говорить с ним о голубях? Может, Артемий Ивлин и не случайно обвинил вас? Может вы и на самом деле имеете отношение к смерти голубятника? Вы зачем в тот день к нему в дом заходили? Искали там что-то? А та записка, которую доктор Самойлов нашел к руке у Петра Порфирьевича? Вы ее видели? И знали, что доктор попросил ее у меня для расшифровки, и что держал ее в своем кабинете? Знали! Не отпирайтесь! Он сам мне сказал, что показывал вам ее и делился своими догадками о том, что в этой записке могло быть написано. Это вы ее выкрали у доктора? Какой у вас интерес к французу Девинье? Не поленились даже в Петербург отправиться, чтобы его разыскать! Почему вы так часто стали бывать в усадьбе Добытковых?

Оглушенный градом посыпавшихся на него вопросов, Иван Никитич оторопел и не мог найти ни одного слова, чтобы ответить.

– Молчите теперь?

– Я, право, не знаю, что и сказать…

– Так вы отказываетесь отвечать? Что ж, посидите, да подумайте!

– Мне нечего тут и думать! Я о Девинье знаю только то, что мне о нем рассказали другие и только то, что я написал потом в своей статье для «Листка». Я заказ Сладкова выполнял. А Карпухина я видел всего два раза. Один раз в трактире беседовал с ним, а в другой раз он был уже мертв. Что же я могу знать? Я в Черезболотинске еще и полугода не прожил!

– А уже изрядно впутались в нехорошие истории! – пристав снова погрозил пальцем. – Я с вас теперь, господин Купря, глаз не спущу! И не вздумайте до конца следствия уезжать из города без моего ведома. О семье своей подумайте!

При упоминании семьи, Ивана Никитича охватило внезапное возмущение. Он взял шляпу, поднялся на ноги и собрав все свое достоинство, проговорил:

– Что это вы, господин Шмыг, так со мной разговариваете, как будто я вам тут… словно бы я перед вами какой-то преступник!

«Эх, как неуклюже сказал!» – расстроился он, но продолжал:

– Я к вам со всей душой, как говорится, и готов был содействовать. А вы вот так вот изволите строить разговор. Что ж, если вы меня не желаете посадить под арест, то я с вашего позволения, сейчас же откланяюсь.

Он развернулся и пошел к двери.

– Без моего ведома Черезболотинск покидать вам запрещаю! – выкрикнул вслед ему пристав.

Глава 23,

в которой любознательный читатель наконец узнает секрет господина Девинье

Иван Никитич был не на шутку расстроен и встревожен состоявшимся в полицейском участке разговором. Чтобы немного привести в порядок свои чувства и мысли, он пошагал домой длинной дорогой и решительно отмел соблазн сделать крюк и завернуть в трактир. Ему хотелось взять лист бумаги и с ясной головой записать все обвинения пристава, чтобы на каждое из них привести ответный довод о своей невиновности и даже более того – непричастности ко всем произошедшим с Карпухиным и Девинье событиям. Шагая по улице и не замечая ни пешеходов, ни телег, ни вывесок, он прокручивал в голове предъявленные ему неудобные вопросы.

Почему Сладков напечатал обвинения Артемия Ивлина? Неужели поверил, что это правда? Он, Иван Купря, надо признать, действительно виновен в краже сборника собственных рассказов, а заодно и письма, написанного Карпухиным Катерине Добытковой. Хотя, строго говоря, письма он не крал, он ведь поначалу даже