– Савелия уже давно нет с нами, – тихо возразила Катерина Власьевна. – И он уже достаточно меня научил, что нельзя ломать жизнь другим людям. Такой страх он мне внушил, что я и за порог шагнуть боялась. Я уехала, попрощавшись лишь письмом, чтобы вы чувствовали себя свободно без меня, чтобы не отговаривали уехать и не ставили бы мне сроков, когда я должна вернуться. Я вовсе не все деньги отписала семье. У меня оставалось достаточно средств, чтобы путешествовать и увидеть мир. Я хотела посетить тот чудесный сад в Живерни, а потом отправиться в Италию, колыбель искусства. Без меня ты, Марьюшка, наконец, занялась бы делами нашей усадьбы. Тогда у тебя меньше времени оставалось бы на твои хвори. А ты, Боренька, без оглядки на меня, стал бы, думается, посмелее в делах, почувствовал бы себя в своем праве. А милая моя Танечка, должно быть, совсем бы заскучала, пока братья заняты фабричными делами, а тетушка – хозяйством. Глядишь, и снизошла бы, наконец, до одного из твоих поклонников. Среди них много достойных молодых людей было, а только тебе и без них хорошо жилось при маменьке.

– Так ты нас облагодетельствовать думала своим отъездом? – с неожиданной злобой проговорила Марья Архиповна. – А знаешь ли ты, что из этого вышло? Опозорила нашу семью на весь город! Весь Черезболотинск судачит теперь о том, что купчиха Добыткова то ли сбежала с французом, которого у себя принимала, то ли утопила его в нашем озере, а перед этим еще заставила его сбросить с крыши голубятника, который об этом позоре прознал!

– Не стыдно тебе, Марья, всякий вздор пересказывать за столом? Да еще и при гостях? – строго осадила ее Катерина. Теперь в ее голосе не было мягкости, и звучали металлические нотки. Иван Никитич подумал мельком, что женщина такого нрава, без сомнения, вполне могла сама успешно управляться с большим предприятием.

– Про историю с голубятником мне известно, – строго добавила купчиха. – Не понимаю только одного: каким образом обвинили в смерти Петра Порфирьевича непричастного к делу человека. Иван Никитич, скажите, голубчик, как это все случилось?

– Вы хотите знать о том, как голубятник погиб? О покойном Карпухине? – встрепенулся Купря. – Да ведь толком это и неизвестно. Я имел несчастье первым обнаружить покойного на его собственном дворе. Пристав установил смерть от несчастного случая. На том было и порешили. Да только тут журналист наш, Артемий Ивлин, стал это дело ворошить. Статью со смутными обвинениями в «Черезболотинском листке» напечатал.

– Вообразите, какая вышла история с этой нашей газетенкой! – с оживлением перебил его Георгий Савельевич. – Мы с маменькой условились встретиться в Риге. Я знал о ее планах и, как вы поняли, немало поспособствовал их воплощению. Но вдруг я получаю письмо от Бориски. И что же он пишет? Вся семья в панике! Тетушка считает маменьку покойницей, Танюша придумала ей таинственного любовника! Они словно бы и не поняли ни строчки из оставленного им письма! Вот что скука с людьми делает: малейший повод готовы раздуть до небывалой величины! Маменька, надо понимать, была не на шутку опечалена и раздумывала, что делать теперь. Будет ли достаточно нового письма? Или следует прервать путешествие? Я, конечно, отговаривал ее возвращаться. И вот мы сидим в открытом кафе близ вокзала. За соседним столиком такие же путешественники. Я, надо признать, едва запомнил их. Они перекладывали багаж, кажется, что-то искали в своих чемоданах. И вдруг – вообразите! – от их столика к нашему приносит ветерком смятый газетный листок. Он упал точнехонько перед матушкой. Она его берет, чтобы отбросить от себя как мусор, но останавливается и говорит мне: «Ах, Жорж, не может быть! Это ведь наша газетка, «Черезболотинский листок»!» Те проезжающие, видно, что-то заворачивали в него, да обронили. Матушка невольно начинает читать, и потом решается. Словно бы газета, догнавшая ее на чужбине, подала ей знак, что надобно возвращаться. Что скажете, Лев Аркадьевич? Только ли дамы страдают такой мнительностью?

– Подобных исследований, боюсь, не проводилось, – покачал головой доктор. – Но, пожалуй, особы женского пола более склонны прислушиваться к голосу интуиции.

– Да, сердце у меня было не на месте, – кивнула Катерина Власьевна. – Я и так корила себя за то, что уехала, попрощавшись только письмом. И тут вдруг весточка из нашего городка.

– А что было в той газете? – полюбопытствовал Иван Никитич. – Уж не тот ли это был «Листок», в котором было напечатано ложное обвинение в мой адрес?

– Да, это был именно он, – кивнула Добыткова.

– Так вот почему вы беспокоились о моем благополучии! – догадался, наконец, Иван Никитич. – Вы прочли об аресте. Надеюсь, вам уже рассказали, что в тот же день был отпечатан номер, в котором аршинными буквами было приведено опровержение нелепой новости. Я и арестован-то не был, а в участок ездил только как свидетель. Пристав вам это, без сомнения, может в любую минуту подтвердить. Эта статья и у него вызвала возмущение.

– Да, но теперь господин Ивлин приплетает к гибели голубятника всю мою семью, – строго заметила купчиха. – Так что и мне нынче предстоит разбираться с идущими по городу сплетнями. Репутация семьи мне дорога. Дурные слухи и торговому делу могут навредить, и Танечкиной будущности.

– Отрадно слышать, что вы были уверены в моей невиновности и даже беспокоились о моей судьбе, – поклонился Иван Никитич.

– Не будем об этом сейчас. Я рада, что вы совершенно оправданы, – ласково проговорила Катерина Власьевна.

– Что ж, – вздохнула виновница переполоха, царившего всю неделю в усадьбе. – Надеюсь, все нелепые недоразумения мы теперь разрешили. Я, признаться, очень устала с дороги и теперь прилегла бы. Прошу вас, не расходитесь. Марья Архиповна, верно, скоро распорядиться подавать обед. Прошу вас теперь извинить меня.

Глава 22,

в которой Иван Купря снова беседует с приставом

После обеда у Добытковых Иван Никитич отбыл домой в некотором недоумении. Не отказавшись от чашки чая у себя на веранде, он пересказывал теперь Лидии Прокофьевне все открывшиеся обстоятельства исчезновения Катерины Власьевны. Конечно, он замечал, что у Маланьи тут же нашлись срочные дела на грядках под окнами, откуда было слышно, должно быть, каждое слово из его рассказа. Да и Глаша очень уж прилежно