Похоже, она заснула снова.

Когда включилась — за окном еще больше посветлело. И на душе посветлело, что было куда ценнее. Похмелье перешло в рациональную фазу. Головная боль постепенно ослабляла хватку. И глаза наконец-то видели все, что следовало (она осторожно приоткрыла их, поглядев, что вокруг происходит). Мужчина опять кромсал несчастную капусту: лопатки под его свитером ходили вверх-вниз, как маленькие крылышки. Работал он за столом, покрытым облезлой клеёнкой. Вообще же обстановка в доме была самая что ни на есть совдеповская, серенькая: выцветшие занавески, старые фланелевые тряпки, разбросанные повсюду, эмалированная посуда с отбитой эмалью. Выцветшие полиэтиленовые тазики. Засаленные обои. Мебель, притащенная сюда из города только для того, чтоб не выбрасывать. Единственное, что выбивалось из композиции — две репродукции на стене. «Боярыня Морозова» художника Сурикова плюс «Иван Грозный убивает своего сына»[74] художника Репина.

Мужчина тихонько напевал:

— Столько в жизни земной нам отмерено дней? Сколько дел совершить удосужимся в ней[75]…

Не напевал он, а скорее причитал. Вдобавок, сбился. Что-то грызло его, что-то в нем болело.

— …Лишь как себя могу любить другого… Нет, не так. Что же дальше-то было? Все из головы повымело…

— Не мучайтесь, — подала голос Марина. — Вы все путаете… «Но и праздность, и лень посчитать можно делом, если целью избрать своей Царство Теней…»

— А? — спросил он. — Да, действительно. Спасибо…

Он обернулся.

Марина обмерла.

Наконец произошел щелчок в ее сознании: она узнала своего спасителя. На фотографиях он был гладко выбрит и не настолько худ, но… это он. Никаких сомнений.

И наконец Марина обратила внимание на те пугающие странности, которые с похмелья прошли мимо ее сознания. Во-первых, человек не расставался с ножом — ни на секунду. Даже когда чай ей подавал — она отчетливо это вспомнила, — нож был в свободной руке. Во-вторых, он все время чего резал, беспрерывно кромсал овощи, причем, очень похоже — просто так, не для готовки. По всей комнате (может, и по всему дому?) были аккуратно разложены кучки нашинкованных кабачков, огурцов, каких-то корнеплодов — на дощечках, в мисках, в тех самых полиэтиленовых тазиках.

Кошмар перепрыгнул на новый уровень.

Господи, взмолилась Марина, пусть все это будет сон…

А зачем ты сюда шла? — напомнила она себе. Кого ты искала, к кому ты пробиралась ночью, — вместо того, чтобы выбросить из башки все, сказанное Павлом перед смертью? Ты, опытный репортер, зомбировала саму себя, ты бессознательно переключилась в режим дурочки, лишь бы только не передумать… Но неужели Павел ЗНАЛ, где искать маньяка?

Стоп. Павел узнал не сразу, иначе зачем было разыгрывать такой долгий спектакль, да еще таскать с собой журналистку? Сначала он честно шел по следу. Потом поехал в эти долбанные садоводства… а потом устроил милый розыгрыш с мобильниками. Он с кем-то пообщался… вот тогда и возник призрак Банановой улицы.

Кто навел Павла на этот дом?

Марина вдруг пискнула:

— ОЙ!!!

Схватилась за рот, проскакала в носках по полу до ближайшего тазика с кабачками — и роскошно блеванула.

— Ваш чай… — простонала она. — Простите…

Мужчина замолчал и с улыбкой подал ей ковшик. Простая вода — самое то…

Марина вернулась на кровать и надела сапоги. Никаких проблем с этим не возникло: руки-ноги теперь слушались, как надо. Разве что чуть дрожали да еще быстро холодели — от нервов. Приступ рвоты очистил не только ее желудок, но и — в большей степени — голову. Это был качественно новый уровень осознания ситуации. Она сидит в одной комнате с опаснейшим и совершенно непредсказуемым психом, и нет рядом ни дюжих санитаров, ни тюремных контролеров… Материализовавшийся ужас.

Не медля ни секунды — искать лазейку, бежать?

Или сначала взять интервью?

Возясь с сапогами, она поглядывала на своего героя. Тот, повернувшись спиной, возился в кухне — что-то готовил на своей керосинке. Он выводил — сильно, уверенно — дирижируя себе ножом:

В бессилии старческом дожил вот до чего:

Воспоминания реже лгут, чем ранят…

Нам молодость дана лишь для того,

Чтоб немощную старость испоганить

— Вы порядок строф путаете, — бросила Марина, решив быть естественной и беззаботной.

Он вдруг вернулся в комнату, заметно обрадованный:

— Да, правда? Извините меня… Я был уверен, что стихи умерли… а значит, я имею право на вольное с ними обращение…

Движения его были порывисты и, такое впечатление, плохо контролируемы. И вообще, слишком много он совершал движений — с явным избытком.

— Так и есть, — сказала Марина. — Эти конкретные стихи умерли, и вы имеете на них полное право.

— Но вы же их знаете, помните. И сколько ни будете стараться — ничего из себя не выгоните. Значит, они все-таки живы… Не знаю, не уверен, что я имею хоть какое-то право… Там есть еще замечательные строки: «…Лишь как себя могу любить другого, лишь как его — себя любить могу.…» Это про меня.

Про меня тоже, подумала Марина отстраненно. Она поинтересовалась:

— Вам нравится авторская песня?

— Не то чтобы нравится… Просто когда один из авторов положил свой «Город золотой» на музыку Франческо Кано́ва, я заинтересовался бардами. Но это неважно. Спасибо вам… Если стихи живы — значит, мы не в Аду…

Помолчали.

— А так, без стихов — это не понятно? — осторожно спросила Марина.

Рискуешь, дура! С маниакальным убийцей, страдающим религиозным бредом, вести дискуссии про Ад — плохой симптом…

— Ад не знает стихов. Не та эстетика. Истязания — это проза, в них нет красоты.

— Наоборот, там только стихами и говорят… По-итальянски. Читали Данте?

— Только в переводе… Я тоже думал до какого-то момента, что Ад — это вымысел, продукт писательского воображения. И вдруг оказалось, что он на Земле… И мы терзаем друг друга с таким упоением… Это