— Тут осторожнее ступай. — Тетя Вера схватила Олю за локоть, не дав ей поставить ногу на порог. — Доски подгнили, гвозди поржавели.

Она уже и сама это видела. И ощущала запах сырости, затхлости, немного гнильцы. Зайдя в дом, в котором прожила бесконечное количество счастливых минут, не узнала и его. Тот, прежний, был наполнен теплом, ароматом полыни, что отгоняла моль, укропа, свежего и сушащегося, сдобы, вынутой из печи, герани, цветущей на подоконниках. Он был светел, приветлив и… Огромен! Пять комнат, кухня, пристройка, сени, мансарда… В свой первый приезд Оля в доме заблудилась, но ей тогда было всего три. Теперь тридцать два, и она вымахала настолько, что чуть ли не упирается в потолок. Люстру в «зале» точно заденет. Но, несмотря на все это, Оля, едва переступив порог, почувствовала себя дома.

— Сын с вами живет? — спросила она у тети Веры, с трудом распахнув окно в кухне.

— Борька? — Будто у нее другой был. — Почему со мной? С женой. — Оля помнила его прыщавым парнем с голосом, похожим на материнский, от которого шарахались все ольгинские девчонки. — А ты с какой целью интересуешься?

— Нанять его хотела для мелкого ремонта.

— Не советую. Руки у Борьки из задницы растут. Лучше Ванюшку позови, он хоть и глупенький, но мастеровой. Главное, правильную задачу перед ним поставить.

— Ванюшку? — переспросила Оля.

— Ты знаешь его. В «косом» доме живет.

«Косым» назывался дом, который чуть осел, когда Сейминка небывало разлилась и подтопила фундамент. В нем жила женщина по имени Марфа. Без мужа, но с тремя детьми. Все они появились на свет как будто по волшебству. Марфа ни с кем из мужчин замечена не была, но трижды рожала. Дети ее были друг на друга похожи внешне, но отличались и по уму, и по характеру. Старший был тупым и жестоким, его в семнадцать убили в драке. Средняя дочка выросла умницей, вышла замуж и уехала из Ольгино навсегда. С матерью остался Ванюшка. Пакет, как его называли в городе. Отстающий в развитии мальчик везде бегал с полиэтиленовыми мешками. Он набирал в них воздух. Зачем? Знал только он.

— Ты его совсем дурным помнишь, — будто прочитала ее мысли тетя Вера. — Он выправился немного с тех пор. Все благодаря Михалванычу.

— Это еще кто?

— Сейчас он директор нашей сейминской школы. А приехал к нам молодым специалистом и сразу взял класс ЗПРов. — Оля знала, что эта аббревиатура означает «задержка психического развития». — Настоял на том, чтоб Ванюшку мать в школу отдала. Она не хотела, говорила, зачем дурачку грамота, но Михалваныч до роно дошел, и Ваньку-Пакета отправили в десять лет в первый класс. Теперь он и читает, и считает, и говорит более или менее внятно.

— Может, он и воздух перестал в сумки набирать?

— Врать не буду, не перестал. Но хотя бы не носится с пакетами по улице, а то сбили его как-то машиной, прихрамывает теперь.

Оля понимала, что, если тетю Веру не остановить, она продолжит вываливать на нее все городские новости за последние два десятка лет. Пришлось напомнить о дальней дороге, которую она преодолела за рулем не совсем исправной машины. Старушка обиженно поджала губы, но кивнула и зашагала к выходу. У двери приостановилась, обернулась и спросила:

— Знаешь, что бабка твоя на старом кладбище похоронена?

— Нет.

— Новый мэр распорядился церковный погост облагородить и продавать места на нем богачам. Самое дешевое сто тысяч стоит. Это у забора. А есть и по миллиону, там сам губернатор своего отца похоронил. По соседству со склепом купца Егорова.

— А какое моя бабушка имела отношение к богачам?

— Скопила она с пенсии как раз сто тысяч и купила на них себе место рядом с могилой родителей. Так что легко найдешь ее.

С этими словами тетя Вера покинула дом. Оставшись наконец одна, Оля обошла кухню, чтобы остановиться у печки и прильнуть к ней. С детства она любила обниматься с Манюшкой. Именно так ласково называла бабушка печь. Она разговаривала с ней во время готовки, поглаживала, затапливая, благодарила, когда вынимала из шестка пироги или котелки с картошкой, кашей, топленым молоком. Манюшка была душой избы, поэтому в ней сейчас так неуютно. Оля знала, как все исправить.

— Сейчас я затоплю тебя, Манюшка, — сказала она печке и погладила по прохладной лежанке. Сколько ночей она провела на ней, сторожа домового. Ставила для него блюдце с молоком, дожидаясь момента, когда тот появится, но не выдерживала и засыпала… А утром находила блюдце пустым!

Хорошо, что бабушка научила ее растапливать печь. Не просто городскую — столичную девчонку. Любой навык может в жизни пригодиться, говорила она. И Оля согласно кивала. Она обожала и бабушку, и Манюшку, поэтому уже в шесть лет справлялась с довольно сложным процессом. Оставалось надеяться, что навык не утрачен.

Найдя дрова в подпечнике, Оля взялась за растопку. Пока делала это, вспоминала…

* * *

Отец Оли Геннадий был коренным москвичом, но из простой семьи. Его родители в шестидесятых годах двадцатого века приехали в столицу, чтобы работать на стройке, да так и остались, получив, как молодая семья, сначала отдельную комнату в общежитии, потом квартиру. Гена прописку получил при рождении, что, по мнению отца с матерью, давало ему привилегии. Не лимитчик, как они, а коренной москвич, считай элита. И все же они одобрили невесту Гены. Пусть провинциалка, зато умница (выпускница МГУ), красавица и, что немаловажно, девственница. И это в двадцать четыре, когда на ее ровесницах пробы негде ставить!

Поженились быстро, сняли комнату в коммуналке, зажили не весело, но дружно. Молодая супруга писала диссертацию, Геннадий ее во всем поддерживал и очень гордился благоверной. Сам он умом не блистал, зато руками неплохо зарабатывал: восстанавливал машины после аварий. Ребенка родили только через три года и под большим давлением со стороны родителей Гены. Для того чтобы молодых мотивировать, квартиру им купили.

В декрете мама маялась. Ей хотелось вернуться на свою кафедру, заняться преподаванием, а также получить еще одно образование. Пеленки и бутылочки со смесями — это не ее. Материнство как будто тоже. Не сказать, что она не любила дочь, любила как могла, сдержанно, чуть отстраненно, и совершенно точно хорошо о ней заботилась. Отец же наоборот: