Обязательным условием своей помощи он поставил полную лояльность Кремлю со стороны саратовской мэрии, и, когда Норов, переступив через себя, присягнул от своего имени и Осинкина, полномочный представитель пожал ему руку и пообещал, что уголовных дел против них не возникнет.

— Если, конечно, в финансовых вопросах будет соблюдаться умеренность, — прибавил он предостерегающе.

— Этого за ними не водится, — заверил Ленька. — Они идейные.

— Идея у нас сейчас одна, — тонко улыбнулся полномочный представитель.

Он слегка скосил глаза наверх. На языке жестов, это означало Кремль. В Кремле сидел президент.

— Что ж, идея понятна, — вздохнул Норов. — Будем следовать.

И все же после этой встречи он почувствовал себя свободнее и взялся за дело со всей отпущенной ему энергией.

***

На последних месяцах Верочка плакала особенно часто. В конце весны ей сильно и постоянно хотелось клубники, и клубнику возили ей килограммами. Врач предостерегала ее, говорила о возможности аллергии у ребенка, но Верочка не могла остановиться. Она ела клубнику и плакала.

В августе, когда она уже была на сносях, до выборов оставалось совсем немного; Норов круглосуточно пропадал на работе. Совещания часто затягивались за полночь, впрочем, по правде сказать, он и сам не рвался домой, где его ждали надоевшие слезы и упреки.

Как-то он вышел из кабинета во втором часу утра, несвежий, с воспаленными глазами и горечью от выпитого кофе во рту. Начальник охраны распахнул перед ним дверь машины с той умильной не вполне натуральной улыбкой, которая обычно бывает у подчиненных в день рождения начальника.

— Поздравляю вас, Пал Саныч!

— Поздравляем! — нестройным хором подхватили другие охранники.

На их лицах играли такие же умильные и натужные улыбки.

— Спасибо, — кивнул Норов, думая о своем, и уселся на заднее сиденье.

— От меня тоже поздравлении, Пал Саныч, — проговорил водитель, поворачиваясь к нему. — Сын, это ж — путево! У меня самого пацан.

Норов только сейчас очнулся.

— Сын?! Вера уже родила?!

— Час назад! — радостно подтвердил начальник охраны. — Она своего водителя вызвала, он ее в больничку отвез, а после уж нам звякнул!

— А почему мне не сказали?!

— Так Вера Борисовна запретила! Сказала, не отрывайте его, не надо. Дождитесь, как закончит, потом уж сообщите.

— Господи! — только и выдохнул Норов. И перекрестился.

***

В Альби Норов ехал по пустынной деревенской дороге. Светало. На улице было свежо и холодно, но в машине душно, — Анна прибавила температуру. Отодвинув и опустив кресло, она полулежала, откинув голову и прикрыв глаза. Жар, упавший после недолгого сна и выпитых лекарств, возвращался вместе с кашлем, она дышала ртом коротко и неровно.

— Далеко ехать? — спросила она, открывая глаза.

— Навигатор показывает двадцать пять километров. Госпиталь на площади, рядом с тем местом, где ты пила кофе, помнишь?

— Господи, как я туда не хочу! — вырвалось у нее. — Как я не хочу умирать!

— Ты не умрешь!

Она посмотрела на него огромными измученными глазами, казавшимися черными.

— А может быть и лучше, что я умру, — тихо сказала она. — Всех освобожу! А то что ж вам со мною мучиться!

— Перестань! — он затормозил так резко, что обоих тряхнуло. — Я сказал: ты не умрешь!

Она вновь прикрыла глаза и не ответила. По ее щекам покатились слезы.

— Ты слышишь меня? — требовательно спросил он.

— Да, — ответила она покорно. — Слышу. Я не умру.

Злясь на свое бессилие, он снова тронулся.

— Он очень гордый, — вдруг сказала она.

— Кто?

— Лев. Я боюсь за него. Если он останется один, без меня. Он гордый, но такой ранимый! Ему от всего больно, только он не хочет этого показывать. Он — во многом, как ты, а в чем-то — как Миша. Знаешь, я еще хотела попросить тебя об одной вещи, только ты не сердись. Когда Миша сделал мне предложение, я была уже на пятом месяце. Я, конечно, сказала ему правду, просила его хорошенько подумать и сама долго думала. Предупредила, что ему со мной придется трудно, потому что я вряд ли сумею тебя разлюбить. И еще я сказала, что других детей у меня не будет, я не хочу других. Это было очень жестоко с моей стороны! Я ждала, что он после этого передумает. Все мужчины хотят детей, сыновей, чтоб они были похожи на них… А тут — ребенок от другого человека! И — все! Но он не отказался. Он повел себя очень достойно. Он всегда вел себя достойно. Я благодарна ему… Я тоже старалась быть ему хорошей женой: заботиться о нем, помогать, поддерживать, вникать в его проблемы. Он никогда ни в чем не упрекал меня… да ему, по большому счету, и не в чем было меня упрекать — до последнего времени. Лева стал для него всем, всем буквально. Мне кажется, сейчас он любит его больше, чем меня…

— Да, — сдержанно прервал Норов. — Ты уже говорила.

— Если я умру, не пытайся их разлучить! Пожалуйста. Им обоим будет больно!

— Ты могла бы и не просить, я не настолько эгоистичен.

— Прости! — заторопилась она, расслышав холодок в его голосе. — Наверное, от температуры у меня в голове все мешается, говорю всякую ерунду. Прости, не слушай! — она приподнялась, протянула руку и коснулась холодными пальцами его запястья на руле.

— Расскажи мне про Пушкина, — попросила она.

— Про Пушкина? — удивился он. — Почему про Пушкина? Если ты просто хочешь сменить тему…

— Нет, нет! Я люблю, когда ты про него говоришь. Ты такой красивый, а когда рассказываешь про Пушкина, я смотрю на тебя, и у меня дух захватывает!

— Пушкин… все придумал! — произнес он с внезапным ожесточением.

— Что придумал?

— Все! Он придумал Россию. Той яркой, веселой, лубочной, звонкой России, которую он нарисовал в великолепных стихах «Онегина», никогда не существовало! Была мрачная, холодная, серая, дождливая, сумрачная, нищая страна. Безысходная топь, мутное болото, которое с чавканьем засасывало в себя все прекрасное и высокое, что случайно вдруг оказывалось на его поверхности. Не было ни благородных разбойников, вроде Дубровского, ни великодушных бунтовщиков, каким он изобразил Пугачева, ни великого Петра, «прекрасного, как Божия гроза», ни порывистой и жертвенной Татьяны Лариной, ни даже байронического Онегина, внешне такого загадочного, но простого внутри, как Петруша Гринев. Не было ни русской аристократии, принадлежностью к которой он так гордился, ни русской чести, которую Пушкин ставил выше всего в мире! Ничего! Был дух холуйства, лжи, рабства и воровства.

— Да нет же, нет! Так не бывает, чтобы