Катю поразил Серафим – он не отрывал взгляда от теней на стене. Его лицо исказила судорога.

Словно подброшенный пружиной, он вскочил с пола, продолжая крепко сжимать в кулаке тигриный хвост.

Его взгляд приковали тени, два силуэта на стене: один, впившийся в горло другого обеими руками.

Лицо Серафима изменилось.

Катя с содроганием увидела: сквозь знакомые привычные ей черты двадцатидвухлетнего парня будто проступило нечто иное…

– Папа, ты ее задушишь! Папа, ты ее убьешь! Папа, ты ее… убил!!! – закричал он пронзительно и жутко не своим – чужим, высоким детским тонким голосом, срывающимся на истерический визг.

И… шлепнулся ничком на толстый персидский ковер возле дивана.

Ишхан отпустил Тиграна.

Катя бросилась к Серафиму, опустилась на ковер рядом с ним. Подоспевший Гектор помог ей перевернуть парня на спину. Лицо Симуры покрывала меловая бледность. Он был без чувств.

– Коньяка ему плесни. – Гектор, приподнимая, поддерживая Серафима, обернулся к Полосатику-Блистанову.

Тот опомнился, засуетился, схватив со столика бутылку армянского коньяка и серебряную стопку. Наполнил, подал. Гектор пролил несколько капель коньяка на синюшные губы Симуры.

– Серафим…

Серафим Елисеев открыл глаза. Черные, бездонные цыганские очи его уставились на мир, точно узрели его впервые.

Гектор напоил его коньяком.

– Серафим, – тихо позвал он вновь.

– Тени… – шепнул ему парень. – Меня разбудил свет свечи ночью. Сквозь дырки в перегородке… Я увидел тени на стене. А затем их. Отца и… ее. Голые на диване… Она на нем верхом… Он, приподнявшись, душил ее за горло, она хрипела, билась… Я закричал. А он, пьяный, не остановился. Он ее задушил…

Симура на мгновение умолк, смотрел невидящим взглядом перед собой.

– Я вспомнил, – прошелестел он. И в ужасе вновь зажмурился.

Ишхан боком отодвинулся на диване от зашедшегося в кашле Тиграна и… глянул на собственные руки, исполосованные шрамами.

– Вай-вай! – вырвалось у него. – Чиждылах! Чалям баш![33]

Гектор, отпустив Серафима, сам налил стопку и протянул Тиграну. Тот хватил коньяк залпом. Гектор плеснул в другую стопку – Ишхану.

– Пей, горец.

Под мышки поднял обессиленного Симуру с пола и усадил на диван рядом с бывшим врагом.

– Расскажи нам, Серафим. – Он долил в стопку коньяк и вручил ему тоже.

– Я все вспомнил, – повторил тот, обводя их всех взглядом. – Чайная… голубой дом с резными наличниками. Он меня поразил красотой. Я его разглядывал долго в тот день, когда отец и она… Она ублажала отца прямо в нашем джипе, на обочине. Она голосовала шоферам у чайной. И отец остановился, подобрал ее. Мы втроем немного отъехали, и папа велел мне ждать снаружи, но не выбегать на трассу. Я стоял в бурьяне на пустыре и разглядывал придорожную чайную… узорную резьбу наличников… Мечтал пожить в этом доме прямо из сказки или мульта про Царевича и Серого Волка… А потом папа открыл дверь машины и окликнул меня. Добрый, благодушный, веселый… И мы отправились в супермаркет. Тот, где торговый зал с тележками… И она поехала с нами…

Они все в гробовом молчании ждали продолжения.

– Она была совсем молодой, – прошептал Серафим. – Гораздо моложе мамы. Темные волосы… загорелая… накрашенная… ей было лет девятнадцать… Топ на бретельках, короткие шорты, кроссовки и куртка-джинсовка замызганная… и сумочка… и рюкзак… Мы потом с папой все это сожгли в костре. Старались ничего из ее вещей не забыть. Она сказала: добирается с юга автостопом до Москвы. Денег у нее нет, дает шоферам за подвоз… Торгует собой… Короче, проститутка. Отца она попросила подбросить ее до пристани в Тарусе. Но она ему, наверное, сильно понравилась, и он предложил ей затариться спиртным в супермаркете и отправиться к нам на Кручу, «на рыбалку». Он потом понизил голос и произнес шепотом другое слово, нецензурное… Но я услыхал. А она поняла папу и заржала. Тоненько, звонко… голосишко – серебряный колокольчик…

Пауза.

– В супермаркете я побежал за соком и туалетной бумагой к стеллажам. Еще взял газировку, печенье и чипсы… Все мамой запрещенное, а отцом разрешенное. От кондиционера веяло холодом, и я наслаждался: на улице сильно пекло солнце. – Бесстрастный голос Симуры звучал ровно и спокойно. – Дома, на Круче, я схватил из сумки рулоны бумаги и помчался в нашу уборную. Мне давно хотелось в туалет. Папа мне крикнул вслед: «Сима, дверь закрой, не позорься. У нас же гостья». Раньше-то я сидел в уборной – дверь настежь, глядел на Оку… Сделав свои дела, хотел зайти в дом, но они там закрылись с ней на крючок. Папа выставил мне на крыльцо сок, газировку, печенье и чипсы… Мой полдник. Я долго сидел, играл в мобильном… Ждал, пока они…

Пауза.

– В сумерках отец вновь позвал меня. Они были с ней уже сильно пьяные оба. По участку прошмыгнула бездомная кошка, и она… начала швырять в нее с крыльца бутылки из-под водки. Две бутылки упали в траву у калитки. Она мне призналась, что ненавидит котов. А я пялился на нее… я ее ненавидел в тот момент. Желал ей поскорее свалить с нашей Кручи. Она была ведь… не мама! И поэтому лишняя. А папа накануне мне обещал рыбалку и сома – о нем болтали в Кукуеве. Сом – царь-рыбина, хватавший коров на водопое за их тугое вымя… А она сама оголила сиськи передо мной – стянула топик и начала плескаться у колодца, не стесняясь меня. Папа ей крикнул: «Туся, не совращай мне мальца!» Она хлестала шампанское прямо из горла за столом. И пыталась танцевать брейк, но еле на ногах уже держалась. А папа тоже пил… он млел, разгорался вновь. Отправил меня спать за перегородку. И я заснул под гул их голосов и ее серебристый хохот…

Серафим аккуратно, стараясь не пролить, пригубил коньяк. Повествуя, он держал стопку в руке. Они не задавали ему вопросов. Они просто не находили слов…

– Я проснулся от света ночью. Они запалили свечку у дивана. Огонь я увидел сквозь дырку в доске перегородки. Прямо мне в глаз вонзился лучик и разбудил… Я прижался лицом к перегородке и сквозь дырку увидел тени на стене залы. А потом на диване – их обоих. Папа сидел, откинувшись, а она верхом, и он мертвой хваткой держал ее за горло. А она билась уже слабо… хрипела… ее тонкие руки взметнулись, она пыталась оторвать его пальцы от шеи… Но не смогла. Ее руки упали бессильно… Голое тело выгнулось в агонии. А его вид был дик и ужасен в тот миг, и я…

Серафим всхлипнул, закрыл ладонями