— Ты выдумаешь! — запротестовал он.

— Нет, это правда, — возразила она тихо и печально. — Ты был тогда очень религиозен: сплошные посты, службы, а тут такой грех! Ну, то есть, это ты считал, что наши отношения — грех, а для меня они были счастьем. Я плакала каждую ночь, болела, но не хотела тебе навязываться.

— Постой! Последний раз мы были вместе в день твоего рождения?

— Почти. В день моего рождения ты был в Москве.

— И, как обычно, забыл поздравить.

— Ничего страшного. А когда приехал, это как-то всплыло в разговоре, ты предложил поужинать в ресторане, а уж потом я пригласила тебя к себе. Ты, кстати, не хотел, я тебя уговорила. Надеялась, что ты останешься до утра, но ты потом все равно уехал, уже ночью.

— Я помню… прости.

— Не за что просить прощения.

Он все еще в растерянности наклонился и машинально коснулся губами ее мягких волос на виске, влажных от испарины.

— Почему ты не сказала сразу?

— Зачем? Чтобы попытаться тебя удержать? Это недостойно. Ты очень любил своего сына. Я не хотела отнимать у мальчика отца.

— Ты отняла его у нашего сына, — сказал он и тут же пожалел об этом.

Это было жестоко и несправедливо. Она расплакалась. Он обнял ее, принялся гладить по голове, целовал в волосы и мокрые щеки.

— Прости! — шептал он, полный раскаяния. — Прости, пожалуйста!

— Ты не остался бы со мной, — всхлипывая и вздрагивая всем телом, отозвалась она. — Это лишь добавило бы тебе вины. Ты не должен чувствовать себя виноватым! Мне нечего тебе прощать. Ты — вся моя жизнь. Я благодарна тебе.

***

Покушение на Мишу расследовали присланные из Москвы опытные специалисты совместно с лучшими саратовскими следователями. Губернатор их беспрестанно накручивал; дело было на личном контроле у генерального прокурора. Трясли всех подряд: и коммерсантов, и бандитов, но на след исполнителей выйти не могли. Относительно заказчика ходили разные слухи; Норову передавали, что губернатор в сердцах несколько раз произносил его имя, но его никуда не вызывали и никаких вопросов не задавали. Зато Кочан жал ему руку со значением и, когда разговор заходил о покушении, понимающе усмехался. Норов на его намеки не реагировал.

Миша сразу после покушения улетел в Испанию, где у него была недвижимость. В Саратове он не появлялся и дела вел по телефону, через своих директоров. По совпадению, туда же отбыл и Моряк, причем, еще недели за две до покушения; его кореша из Тамбовской группировки вовсю скупали землю в Марбелье и предлагали ему хороший участок.

Покушение на Мишу окончательно похоронило дружбу между городом и областью. К Осинкину Мордашов начал остывать еще раньше, как и предсказывал Норов, хотя по-прежнему ему улыбался и обнимал его на людях. После отъезда Миши губернатор перестал встречаться с мэром; про Норова он вообще слышать не мог.

У Осинкина заканчивался четырехлетний срок, и это охлаждение сильно его тревожило. Конечно, ему было чем гордиться: при нем улицы стали заметно чище, дороги — лучше, активно шло строительство нового жилья, старые дома ремонтировались, во дворах появились детские площадки, чиновничьи поборы уменьшились, городские службы достаточно оперативно реагировали на жалобы. Саратовцы его любили, но за Мордашовым стоял Кремль, и это делало противостояние с ним опасным.

Кремль с каждым годом усиливал давление на регионы, отнимая у них все больше полномочий. В местные выборы он уже вмешивался напрямую; используя силовиков и федеральную прессу, протаскивал одних кандидатов и уничтожал других. Губернаторы, сумевшие доказать свою лояльность, получали полную поддержку; непокорные мэры исчезали с политического горизонта один за другим. Самых строптивых, пользовавшихся популярностью у населения, просто сажали; основания для этого всегда находились: везде существовали черные кассы и административные поборы. Государственные СМИ тут же волокли их через канализацию, стараясь представить в глазах населения как можно грязнее. Более сговорчивых перемещали на почетные должности, где они, однако, не могли проявлять никакой самостоятельности.

Некоторые из глав городов, попавшие под молот, были приятелями Осинкина. Он знал, что грехов за ними водилось не больше, чем за ним самим, и опасался, что Мордашов добьется санкции Москвы и на его арест. В качестве защитной меры Осинкин обдумывал вступление в «Единую Россию», — это ему настоятельно советовали и Петров, и Ольга. Но остатки прежних убеждений удерживали его от этого шага — в его понимании это стало бы окончательным разрывом с прошлым, конформизмом, предательством. Да и перед Норовым ему было стыдно.

***

Вскоре после свадьбы Верочка забеременела. Беременность протекала у нее трудно; она набрала лишний вес, отекла, тяжело двигалась и быстро уставала. Крепким здоровьем она никогда не отличалась, спортом не занималась; за девять месяцев ее трижды клали на сохранение. Больницу они с Норовым выбрали заранее, платную клинику, самую дорогую, там для Верочки держали отдельную палату. Норов заранее оплатил все расходы, и заведующая отделением, лучшая акушерка области, наблюдала за ходом Верочкиной беременности и готовилась сама принимать у нее роды.

Верочка часто смотрелась в зеркало, расстраивалась, плохо спала и часто тайком плакала. Она сознавала, что не умеет быть интересным собеседником для мужа, поэтому очень дорожила своей красотой и боялась, что Норов ее разлюбит. Переживала она, между тем, без всяких оснований: беременность придавала очарование ее лицу: румянец ее сделался ярче, кожа нежнее, а серо-голубые глаза под длинными ресницами стали почти черными.

Но нервозность Верочки усилилась тем обстоятельством, что близость между ними прервалась еще на ранних месяцах. Едва у Верочки наметился живот, у Норова возник страх повредить плод. Такое бывает у зрелых мужчин, когда они впервые сталкиваются с беременностью любимых женщин. Напрасно Верочка убеждала Норова, что опасаться нечего; напрасно в том же уверяла его заведующая отделением, с которой Норов по просьбе Верочки консультировался, — преодолеть себя он не мог. Опасения за хрупкую Верочку лишали его всякого влечения.

Не понимая природы его внезапной скованности, Верочка решила, что у него появилась другая женщина. Она от природы была чрезвычайно ревнива, а беременность умножила ее впечатлительность. Она начала приезжать на работу к Норову, без предупреждения, под выдуманными предлогами. Иногда Норова не оказалось на месте, и она расстраивалась; порой у него шли совещания, и он выходил к ней недовольный и выговаривал за то, что она предварительно не позвонила. В конце концов он запретил ей появляться у него на службе, и это лишь укрепило Верочку в ее подозрениях.

Несколько раз она