– Вы не пробовали сбежать раньше?

– Как ни безумно это звучит, но я смирился со своей долей. Викарию удалось подавить во мне всякую волю к сопротивлению, превратить меня в свое домашнее животное, послушное и почти благодарное за то, что хозяин уделяет ему крохи своего внимания. А потом, в один злосчастный день, по прошествии многих месяцев и лет моего плена, он заставил меня сделать нечто ужасное. Намного ужаснее, чем все остальное…

Валантен замолчал, снова мысленно переживая лютую смерть землеройки, мамзель Луизы. Ему стало трудно дышать: застарелая скорбь, спрятанная в самых дальних уголках души, комом подкатила к горлу; так тина поднимается во взбаламученной воде со дна пруда и медленно распространяется по поверхности. Аглаэ почувствовала, что нельзя сейчас нарушать его молчание, и просто положила ладонь на его руку, стремясь успокоить.

– Парадоксальным образом именно этот акт беспричинной жестокости и спас меня, – продолжил Валантен, когда нашел в себе силы снова заговорить. – Потрясение, испытанное мною тогда, вызвало своего рода внутренний разлом. Как впоследствии доктор Эскироль объяснил отцу, мой разум, вместо того чтобы осмыслить немыслимое и стерпеть нестерпимое, как будто бы раскололся надвое. В итоге место в погребе рядом с Дамьеном занял Валантен. С того дня нас всегда было двое: Дамьен, покорный и слабый, неспособный к бунту, и его двойник Валантен, строптивый, упрямый, сильный и решительный. Только один из них был способен вырваться из лап Викария…

Аглаэ вздрогнула, ошеломленно моргнув:

– Вы хотите сказать… О нет, это же невозможно!

– Тем не менее так все и было, – кивнул Валантен, который догадывался, о чем думает его подруга. – Чтобы вырваться из плена, несчастный мальчик, замурованный в погребе живьем, должен был отсечь часть своей души. У Дамьена не было ни сил, ни смелости, чтобы бросить вызов Викарию. Лишь Валантен мог это сделать. И когда Гиацинт Верн нашел измученного мальчишку в шатре кривых зеркал на Тронной площади, он поднял на руки и прижал к груди именно Валантена. А Дамьен остался пленником где-то во мраке бесконечной ночи. И только смерть Викария может освободить его.

– Ваш приемный отец все это знал?

– Долгое время ему была известна лишь часть правды. В первые дни нашей жизни под одной крышей он с величайшим терпением, добротой и заботой сумел добиться, чтобы я рассказал ему свою историю. Но я не мог говорить о Дамьене. Мой разум попросту стер эту часть меня, как впоследствии он стер и все воспоминания о моем пребывании в заточении. Гиацинт Верн тайком от меня начал восстанавливать мою биографию. По самым ничтожным крупицам сведений, которые я сумел ему дать, он нашел дом лесника, где я жил в Морване, затем поговорил с сестрами милосердия в парижском приюте, где меня оставили во младенчестве. В итоге ему удалось выяснить мои настоящие имя и фамилию. Он даже каким-то образом раздобыл выписку о крещении Дамьена Комба. Пролив свет на мое прошлое, которое для меня самого оставалось темным, отец понял, что арест Викария будет тем самым ключом, с помощью которого можно отпереть замкнутые врата моего раздвоившегося сознания. Ни слова мне не сказав, он целых семь лет прилагал все усилия к тому, чтобы выследить монстра. До того самого дня тысяча восемьсот двадцать шестого года, когда случайно прочитанная заметка в газете открыла мне глаза. Осознав, что Викарий жив и продолжает мучить невинных, я испытал второе потрясение, которое разрушило в моей памяти барьеры, возникшие в результате того, первого. Я вспомнил, кто я такой. Отца в тот день не было дома. А когда он вернулся, у нас состоялся долгий и тяжелый разговор, во время которого он мне и признался, что ему давно известна правда обо мне. Тогда я еще не знал, что отец обсуждал мой случай с доктором Эскиролем, но, следуя советам последнего, он сразу попытался убедить меня, что я должен принять свою истинную личность во всей полноте и что я не смогу жить дальше, отрицая собственное прошлое. Вскоре после этого Гиацинт Верн переписал завещание, заменив в нем имя «Валантен Верн» на «Дамьен Комб». Тогда же он сочинил мне то послание, которое из потайной комнаты в моей квартире украл комиссар Фланшар, не сумевший, разумеется, понять его истинный смысл.

Аглаэ покраснела от смущения:

– Боже, а ведь совсем недавно, в том ужасном подземелье, я чуть было в вас не усомнилась!

– Вам не в чем себя упрекать. Все обстоятельства раздутого Фланшаром дела указывали на меня. Однако я до сих пор никак не могу объяснить показания кучера того фиакра, который сбил моего отца на набережной. Если я не был заказчиком убийства, тут все равно есть тайна, и ее необходимо раскрыть!

Аглаэ нежно провела ладонью по его щеке:

– Забудьте хоть ненадолго о тайнах и убийствах. Пусть подождут до завтра. А пока ночь еще не закончилась, воспользуйтесь тем, что от нее осталось, чтобы хоть немножечко поспать.

Без дальнейших рассуждений она уютно прижалась к его груди и закрыла глаза. А он не стал отстраняться, но и обнять девушку не решился.

Глава 41. Бюро темных дел

Неделю спустя Валантен Верн вернулся на улицу Иерусалима, в Префектуру полиции, впервые за семь дней внеочередного отпуска, предоставленного ему руководством в качестве вознаграждения за решающую роль в деле Фланшара и его сообщников, а также для восстановления после ранения. Молодой человек воспользовался этим свободным временем, чтобы еще раз повидаться с Фелисьеной Довернь в часовне Покаяния, что в сквере Людовика XVI. Он сдержал обещание, данное этой отважной девушке, – рассказал всю правду о смерти ее брата. Фелисьена вздохнула с облегчением, узнав, что Люсьен покончил с собой не по своей воле, и Валантен был взволнован до глубины души, слушая ее сбивчивые от избытка чувств, но искренние слова благодарности.

С Аглаэ молодой инспектор виделся почти каждый день. Их отношения по взаимному безмолвному согласию оставались дружескими, однако Валантен, сколь мало он ни был знаком с причудами женской психики, ясно понимал, что прелестная актриса видит в нем больше, чем просто друга, и если она старается этого не показывать и не торопить события, то лишь из уважения к его былым страданиям. Сам Валантен пребывал во власти смешанных чувств, которые вихрем