Пару раз влез и зарекся. Так как, походя, обнаружил в себе множество престрашных хворей.

И вовремя вспомнив одного оптимистичного персонажа из знаменитой книжки английского классика Джерома, - жизнелюбивый персонаж, едва не отбросил копыта, добровольно закопавшись в медицинскую энциклопедию, - я же остался более-менее невредимый. И даже приобрел некоторую циничную живучесть, что не мешает мне иногда притворяться дилетантом по части собственных легкоразрешимых немочей.

И поэтому, приняв внутрь желтое колечко но-шпы, я по старинной заклятой привычке устроился у наблюдательного пункта, у окна, выглядывая, выуживая из цепочки спешащих чужих человеческих существ, протянувшейся по обледенелому железному железнодорожному переходу, - одно-единственное родное мне звенцо.

И с облегчением отыскав, найдя его, вновь - уже который год! - с дурною непреходящей и нежной тревогой, кляня себя, что вновь задержал это все равно же спешащее, трудящееся звенцо, вздыхая и машинально же цепляя пальцы в захват, провожаю неотрывным взглядом до пределов видимости.

Что тут поделаешь, если моя ненаглядная категорически не соглашается принять на себя почетное нелегкое бремя домохозяйки.

Что я могу сделать, если ей приглядно и душевно на своей знатной и нужной простому люду службе.

А то, что она получает за любимую службу сущие бюджетные гроши, так в неволшебной нынешней действительности подобные метаморфозы сплошь и рядом.

Поспешая на свою почетную, ответственную службу, моя ненаглядная знает, что я берегу ее своим взглядом, храню от заступа, от дурного завидующего глаза. Мои глаза для ненаглядной моей - есть невещественный, но древний нерушимый и всегда могущественный оберег.