Я рассказала о том, как мальчик получил ожог.

– Шрам остался на всю жизнь, и Таро всегда его стеснялся. Тем более, он красивый юноша – тем ужаснее смотрится эта отметина. Лет в тринадцать или четырнадцать, точно не знаю, он впервые побывал с матерью в театре на представлении кабуки и понял: он хочет быть оннагата[63]! Может быть, на это желание повлияло то, что в детстве Таро переодевался в девочку. Но главное, плотный грим позволял скрыть шрам, который он так ненавидел. И он начал учиться актерскому ремеслу, насколько ему позволяли деньги, время и способности. Насчет последнего: актером он оказался все-таки не самым талантливым, поэтому в больших постановках он никогда не принимал участия. И конечно, играл не в Минами[64], а где-то в небольшом театре на окраине. При всем этом Таро надо было работать, чтобы помогать матери, – и он устроился в одно заведение в Гионе.

А вот там со мной случилось нечто забавное. Когда я пришла расспросить о Таро, меня познакомили с хозяином и Мики – девушкой, которая хорошо общалась с ним. Они оба нахваливали мальчика, рассказывали, как он внимательно обслуживает гостей, как развлекает их, как знает этикет, историю, музыку!.. Но потом мне показали фотографию, где есть Таро, – и я не узнала его среди прочего персонала.

Я сделала паузу, чтобы присутствующие могли догадаться: это была деталь, которую пока не знал никто, кроме меня. Но все трое молчали. Тогда я достала из сумочки фотографию, которую мне разрешили переснять в ресторане, и положила ее на стол.

Кадзуро, взглянув на нее, догадался первым:

– Он работал… гэйся?

– В каком-то смысле да. Та девушка, Мики, сказала, что по-настоящему он не обучался – я имею в виду, как положено, годами, со всей серьезностью, потому что сейчас осталось совсем уж мало мужчин, кто работает в этой профессии. Строго говоря, Таро просто обслуживал в этом костюме несколько столиков, подсаживался для беседы и все в этом роде. В тот ресторан ходят только туристы, в основном американцы и французы, которые по-настоящему и не знают этикета, но их очень впечатлял сам факт, что тут работает гэйся-мужчина, как в старые времена. Говорит, ему неплохо платили…

– Интересная судьба у парня! – сказал Хидэо. – Я иногда бываю в Гионе, может, я видел его? Где он работал?

– В Гион Кобу. Заведение называется «Белая луна».

– Пошлое имечко… то есть, я имею в виду, вульгарное название. Но я бывал там: это что-то вроде ресторана, и довольно неплохого. Не слышал, чтобы там работал мужчина, но я особенно и не интересовался.

– Таро, думаю, помогала в работе его некоторая одаренность в актерском мастерстве: на работу где-нибудь в Минами его талантов не хватало, а на работу с иностранными туристами – вполне. Но вернемся к преступлению. В конце прошлого года вы вернулись в Киото, господин… – Я помедлила и добавила: – Кстати, как ваше настоящее имя?

– Что?

– Я спрашиваю о вашем настоящем имени.

Он смотрел на меня не отрываясь, и в наступившей тишине я слышала, как часто и глубоко он дышит.

Глава двенадцатая

– Мурао Кэнъитиро на самом деле был хорошим писателем, – сказала я. – Я видела его рассказы. Он, в отличие от вас, не нуждался в помощи тех, кто мог бы писать за него. Это, конечно, только косвенное доказательство того, что он – это не вы. Но есть еще и прямое: ваша переписка с Наоко. Расскажите, кто вы, в какой момент и почему подменили настоящего Мурао Кэнъитиро, – и я продолжу.

Человек в коляске наконец справился с волнением.

– Разрешите сначала только один вопрос: знает ли об этом полиция?

– Пока, очевидно, нет, иначе вас бы сразу из реанимации перевели в тюремную больницу и сейчас мы бы не разговаривали, – сказала я. – Так как ваше имя?

– Меня зовут Ямада Сюнъити. И, клянусь, я не сделал Кэнъитиро ничего плохого – он был моим лучшим другом…

Я родился в сорок четвертом году[65] в одном поселке на берегу залива Вакаса. Мать с отцом любили меня и баловали, особенно потому, что я был первым выжившим ребенком из четырех. Мне и моему младшему брату Томоми дали неплохое образование, и родители очень надеялись, что мы станем военными или хотя бы пойдем в торговлю. Но со временем мы оба обнаружили у себя более денежные таланты: Томоми умело обходился с замками, а я отлично играл в маджонг…

– То есть ваш брат был взломщиком, а вы шулером? – уточнила я.

Человек в коляске взял со столика чашку с почти остывшим чаем, выпил ее залпом, облизал губы и наконец сказал:

– Извините. Да, можно и так сказать. Но я предпочитаю говорить, что я был ловким игроком. Эмико, я понимаю ваши чувства, но умоляю смягчить ваш допросный тон, мне сейчас очень непросто.

Я извинилась.

– Так вот, – продолжал он, – я очень хорошо играл и приносил много денег людям, которые организовывали игры[66], но в какой-то момент, как раз к началу войны, я решил играть сам, то есть не делиться с ними. Они забирали у меня шестьдесят процентов выигрыша, и я решил, что мне эти деньги нужнее, а партнеров по игре я могу находить и сам. И это была не очень хорошая идея. В какой-то момент они об этом узнали и выставили счет. Покрыть эту сумму я не мог, так что мобилизация была как раз кстати. Я, конечно, боялся, что они достанут меня и на войне, но в конце концов меня начали отпускать эти страхи.

С Кэнъитиро мы попали в одно подразделение, всю войну прошли вместе и стали большими приятелями. Тем более, как оказалось, учились мы на соседних факультетах, а я был всего на год моложе его – вероятно, мы даже встречались, только не запомнили друг друга во время учебы. Я, конечно, рассказал ему о своих проблемах. Рассказывал мне и он о самом сокровенном, в том числе о том, о чем не знал больше никто, – о том, что он сделал с той девочкой. Как вы уже догадались, он преуменьшил свою вину, и преступление действительно имело место. От Кэнъитиро же я узнал о нем, так сказать, в сокращенном варианте – примерно так,