— И не только у меня — у нас у всех, — заметила, чокаясь, Маша.

За окном что-то зашуршало, Алла Юрьевна и Нина, секретарша редактора, вскочили и буквально легли на подоконник.

— Дождь! Грибной, — закричала Нина.

— А листья-то как блестят… — Алла Юрьевна медленно отходила от объявшего ее ужаса и вновь возвращалась в эту уютную комнату с вкусным и хмельным столом. — Красота-то какая…

Глеб, заместитель ответственного секретаря, философ и мистик, умевший в любом разговоре уводить компанию в страшные дебри, задумчиво произнес:

— Вот вы говорите — красота… Розы, листья в каплях дождя… А как прозрачен воздух после ливня! Но возьмем оружие — вы сами тут про пистолет говорили. Ведь оружие, придуманное для того, чтобы убивать, — подумать только, убивать! — всегда стремились делать красивым… Красота — и убийство, насилие… Как это совместить?

— Но это уже совместили! — заметил Ваня. — Насильственно так вот и соединили.

Алла Юрьевна тревожилась, но и недоумевала — почему они не вспомнят о Федорове! Этот потрясающий философ, который, к сожалению, сжег почти все свои рукописи, видел решение таких проблем в совершенствовании человечества, он говорил, завещал, как это надо делать… Эдуард словно прочел ее мысли:

— Да, Федоров прав — мы еще не достигли совершеннолетия. Человечество, я имею в виду. Мы еще в глубоком детстве… Убиваем, жжем, грабим, сеем зло…

Алла Юрьевна всегда чувствовала, когда к ней приближалась настоящая опасность. Именно в такие моменты интуиция заставляла ее бежать, пригнуться, скрыться, зайти в чужой подъезд, постучать в чужую спасительную дверь — словом, как-то себя обезопасить. Вот и сейчас она, не глядя в окно, была уверена, что милиция вот-вот нагрянет в типографию. Надо срочно спрятать ту сумку…

— Вы меня извините, — сказала она, вставая. — Я ведь зашла только проведать… Рада, что у вас все хорошо. А я все прибаливаю, но как вас увижу, вроде и хворь проходит. Ну, будьте здоровы! Маша, целую!

И Алла Юрьевна вышла из корректорской, притворив за собой дверь, загородившись от летящего ей вслед: «Аллюр, милая, ну, посиди еще!» Итак — куда? Корректорская размещалась в типографии. Из коридора на первом этаже можно было по переходу попасть в редакцию, но в редакционных кабинетах практически нельзя ничего спрятать. Она шла по цеху, где газета версталась в металле, шла мимо огромных столов, высоких железных полок, на которых, словно книги на стеллажах, лежали металлические гранки. Возле каждого стола стояли большие железные ящики, в которые сбрасывались — тоже в металле — ненужные строки, а то и целые абзацы, если дежурный по номеру или сам редактор решали убрать их из статьи. Ящики эти были заполнены примерно наполовину. В линотипном цехе такие ящики, пожалуй, еще больше. Но там кто-то был, кто-то не пошел обедать, и лязганье линотипа — этой огромной машины, напоминающей ткацкий станок, однако с клавиатурой пишущей машинки, — раздавалось на всю типографию.

В коридор явно вошли посторонние, ибо кто-то сказал: «Сюда, пожалуйста!» Вихрь, ураган, тайфун мыслей пронесся в голове, подхватил первый попавшийся ящик, высыпал из него все на пол — под звуки линотипа этот грохот не так бросался в глаза, затолкал на дно сумку и вновь стал собирать все эти железяки, чтобы прикрыть то, не знаю что, сохранить капитал — не зная, сколько Бог дал. Господи, хоть бы не перепутать потом эти ящики, хоть бы суметь снова прийти в этот грязный цех со всем его содержимым — последний вздох старой типографии, не сумевшей вовремя из-за нехватки денег перейти на компьютеры. Алла Юрьевна развернулась и побежала в туалет отмывать свои черные руки. О, нет, в прямом, не в переносном смысле. В переносном смысле она вовсе не считала дело своих рук черным и грязным. Это было, по ее мнению, праведное дело. Всю жизнь государство платило ей гроши за труд, которым она поддерживала это самое государство. Долгие годы и в этом магазине, и во многих других ее обвешивали, обсчитывали, обжуливали продавцы с ведома своего начальства, с ведома той Системы, которая царила в торговле и во многих других наших делах. Вот пусть теперь Система и платит ей за нанесенный урон.

— Милая Аллюр вернулась! Молодец! — искренне радовалась Маша.

— Я вернулась потому, что… очень хочется прочесть стихи.

— Свои?

— Свои!

— Давай! Давно не читала. Давно не публиковали, — заметил Эдуард.

Алла Юрьевна сконцентрировалась, собралась на одной мысли — стихи. Надо отвлечь себя, не думать о том, что сюда вот-вот могут войти, спросить о краже, обыскать всех, в конце концов!

О, Машенька! Добрее человека

Не так легко отыщешь на Руси!

И не забудь же в двадцать первом веке

Нас на свое столетье пригласить!

Что ж, такие стихи всегда рождались у нее мгновенно и принимались на аплодисменты. Так было и сейчас.

— Приятный подарок, — сказал Иван. — Но это… не стихи ведь, Аллюр? А?

— Стихи. Но — не поэзия. — Алла Юрьевна сознавала, что ей нельзя останавливаться, чтобы не выдать себя, сохранить спокойствие и уверенность, что все пройдет, все образуется и содержимое железного ящика вновь перейдет в ее сумку. — Вот у нас был недавно знаменитый поэт из Москвы… Я пришла на встречу с ним в библиотеку, все его хвалят, превозносят, а я говорю — мы в молодости о ваших стихах не спорили! Вот журнал, который вы редактировали, нас воспитывал, это да!

— Он обиделся? — поинтересовался Глеб.

— Не знаю. Но я не могу об этом врать!

— И я когда вру, меня тошнит, — сказал Иван. — А то льстят им все, стотысячными тиражами их издают…

— Вообще-то я все больше убеждаюсь, что одно из условий поэзии — это слияние с природой, — продолжала Алла Юрьевна, явно заинтересовав аудиторию. — Я это поняла недавно, но произошло это со мной еще в институте, когда нас осенью посылали в колхоз теребить лен и копать картошку. Лес. Речка. Озеро. Сосны. Березы. Звезды яркие по ночам. Я тогда стала писать стихи. И только недавно раскопала одно из тех стихотворений, вот послушайте! Это в честь тебя, Мария, ты так же прекрасна, как то мое давнее ощущение природы…

— Нет, мы утонем в комплиментах! — воскликнул Эдуард. — Ты давай стих, да еще тост, и пора расходиться, а то