Но он-то знал, что обманчивы не его отражения в кажущемся преследовательницам зеркальным мире, а сам тот отрезок пути, или, может быть, его боковая ветвь, куда он свернул с искренним желанием достичь гармонии с живущими у него под рукой, под боком сестрицами и откуда теперь вынужден был трусливо и униженно уносить ноги. Грозны были не девушки, кинувшиеся за ним вдогонку, но те вероятия новых обманов, слишком уж натурально и основательно громоздившиеся причудливыми силуэтами на границах тесного и давящего мирка, который ему следовало поскорее покинуть. И если мир минуты, мир быстрых отражений, перебежек и превращений в глазах бегущих следом мог быть так искривлен и оскорбительно для человека узок, то и открывающийся за ним простор мог оказаться всего лишь повторением той ужасной минуты, когда единственным ответчиком на все мучительно изогнувшиеся в посрамленном пространстве литературы вопросы был только безмятежно спящий Иванов. А где же просветление? где пресловутое накопление света в конце тоннеля? Беглец был напуган и чувствовал сердце как комок боли, а не надежно работающую и ловко спасающую его машину.

Он поднялся на железнодорожную насыпь, близко огибавшую дом его сестер, и на рассеянном, вполне ощутимом лишь для поездов свету оглянулся, уточняя, далеко ли оторвался от погони. У девушек были к нему вопросы беспокойства за его будущее, да и за будущее их отношений, прежде таких ровных и теплых, исполненных мягкой, прилипчиво обнажающей душу человечности, но когда он с насыпи повернул к ним свое все еще, видимо, бледное, как недавно в комнате, лицо, для них это оказалось уже только мгновенно исчезающим мельканием какого-то светлого, едва оформленного пятна, крошечного сгустка сухости среди влажной тьмы ночи.