Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 70
Среди всех известных ему журналистов Луиджи Роселли остановился на Фридрихе Хойзере потому лишь, что тот был молод, искренен, напорист, объективен, доверчив и не обидчив, — позволял править свои материалы, лишь бы напечататься; жил одиноко, помогал матери, больной старой женщине, имевшей маленький домик под Асконой, на самой границе с Италией; вел дневник, в котором п р е п а р и р о в а л себя; это и решило дело.)
— Как я признателен вам, господин Ростопчин! У меня есть час времени, чтобы перепечатать наш разговор, я успеваю в утренний выпуск.
Парень был одет в старенькие джинсы, потрепанную выцветшую куртку, кеды совсем стоптаны; «лейка», правда, хорошая, старая, самая надежная, в Токио на рынке стоит сумасшедшие деньги, за одну такую, тридцатых годов, можно купить три новые камеры.
— Голодны? — спросил Ростопчин.
— Что? — Хойзер не сразу его понял. — Я?
— Вы, — улыбнулся Ростопчин. — Могу угостить паштетом и хорошим сыром.
— Большое спасибо, не откажусь. Утром пил кофе, а потом мотался по городу.
— Волка ноги кормят, — заметил Ростопчин.
— Что? — снова не понял Хойзер.
— Это русская пословица.
— Да, но ведь волка кормят зубы.
— Это — заключительная часть операции, — вздохнул Ростопчин. — Сначала надо унюхать, потом догнать, а уж загрызть — дело плевое: раз-два — и нету зайца...
Он достал из холодильника, вмонтированного в стеллажи, еду, поставил ее на маленький столик возле камина (он и в кабинете сложил камин, боялся холода, с времен войны страдал хроническим бронхитом, лучше всего чувствовал себя, когда начиналась сухая жара, часто вспоминал стихи Пастернака: «своей зимы последней отсроченный приход»), налил себе еще одну рюмку водки, открыл бутылку пива, предложил парню:
— Угощайтесь. И запивайте «пльзеньским». У вас диктофон?
— Не-а, я пишу сам, — ответил Хойзер. — Я ем очень быстро, прямо, знаете, неловко, как экскаватор.
— Кто быстро ест, тот быстро работает, в этом нет ничего дурного. Я тоже быстро ем.
Ростопчин с удовольствием и каким-то внезапно обретенным спокойствием наблюдал за тем, как парень уминал паштет, намазывал крекер тоненьким, аккуратным слоем, умудрялся есть так, что ни единой крошки не падало на стол, а уж тем более на пол («все-таки эта л о в к о с т ь у них врожденная, генетический код, века за этим стоят»), как ловко он расправлялся с сыром, делая маленькие глотки пива. Все в нем сейчас было подчинено одному лишь — п о д з а к р е п и т ь с я, и — айда за работу.
— Спасибо, — сказал Хойзер, — я сказочно поужинал. Это было так любезно с вашей стороны.
— Еще пива?
— Нет-нет, спасибо. Я пьянею от пива, как ни странно. — Он достал из кармана блокнот и ручку. — Мой первый вопрос: почему вы русский аристократ, князь, изгнанник, возвращаете в Москву культурные ценности?
— Я не изгнанник. Мои родители добровольно уехали из России. Их никто к этому не принуждал. Я не считаю себя изгнанником. Вы кто по образованию?
— Юрист.
— Русскую историю не изучали?
— В общих чертах.
— Значит, не изучали. Мы все виноваты перед Россией, господин Хойзер. Особенно мы, русская аристократия двадцатого века. Но это вопрос сложный, в час не уложимся, да и в день навряд ли...
— Я хотел бы понять, что движет вами, когда вы отправляете в Москву произведения искусства с Запада?
— Я возвращаю России то, что ей принадлежит по праву. Если хотите, я таким образом благодарю Родину за то, что именно она спасла Европу от гитлеризма. И потом, я высоко ценю тот огромный вклад в мировую культуру, который ею сделан.
— В прошлом?
— Сейчас — тоже. Вы не бывали в Советском Союзе?
— Нет.
— Тогда нам трудно говорить об этом. Я слишком хорошо помню Россию старую и достаточно много видел Россию новую, со всеми ее трагедиями и печатями...
— Считаете ее страной обетованной?
— Я читаю их газеты... Они пишут о своих недостатках... Сейчас — особенно... А мы облыжно ругаем Россию за то, что она Советская. Это — плохо, нельзя закрывать глаза на то хорошее, чего они достигли.
— Мясо они покупают на Западе.
— Верно. Потому что раньше мясо в России ели тысячи, — стоит почитать русскую статистику десятого и двенадцатого года, — а сейчас требуют все. За семьдесят лет истории Советской России более десяти лет падает на войны и лет двадцать на восстановление городов из пепла. Нет, знаете ли, — раздражаясь чему-то, прервал себя Ростопчин, — поскольку вы неспециалист в этом вопросе, нам будет трудно договориться, давайте-ка к культуре, тут, как показывает жизнь, особыми знаниями можно не обладать, все о ней судить горазды.
— Вы сердитесь?
— Не то чтобы сержусь... Просто несколько обидно, когда о стране, с которой поддерживают дипломатические отношения, говорят не иначе, как о «тирании», о культуре — «так называемая культура»; какое-то безудержное злобствование, отсутствие объективности...
— А права человека?
— Но отчего в таком случае ни одна из здешних газет не пишет про то, что происходит в Чили, например, или в Парагвае... Почему такой антирусский накат? Разумно ли? Ладно, — прервал он снова себя, — вернемся к вашему делу.
— Хорошо. — Хойзер посмотрел на Ростопчина задумчиво, видимо, наново анализируя, что тот сказал ему; князь говорил странно, неожиданно, с болью. — Скажите, пожалуйста, какие картины вы отправили в Москву?
— Придется поднимать документы. Я не помню. Много. Ваш русский коллега Степанов ведет реестр возвращенного. И еще господин доктор Золле из Бремена, Георг Штайн из Гамбурга. Мы отправили Поленова, Куинджи, Коровина, Репина, иконы новгородских церквей, уникальные книги времен первопечатника...
— Простите, — не понял Хойзер, — кого вы имеете в виду?
— Я имею в виду человека, начавшего книгопечатание.
— Гутенберга?
— Это здесь Гутенберг... В России — Иван Федоров...
— Ах так... Пожалуйста, скажите по буквам имена русских художников, я не успел записать...
— Давайте я запишу вам.
— О, большое спасибо. — Хойзер протянул Ростопчину блокнот. — Такая мука с этими именами...
— Вы ничего не слышали о Репине?
— Нет.
— Любопытно, а кого из русских писателей вы знаете?
— О, я очень люблю русскую литературу... Лев Толстой, Достоевский, Пастернак...
— А что вам больше всего нравится у Пастернака?
— «Доктор Живаго».
— А его стихи?
— Нет, стихов не знаю...
— Кстати, я вернул в Москву рисунок Пастернака-отца, он был лучшим иллюстратором Толстого...
— Что вы говорите?! Как интересно! А в какую сумму можно оценить все то, что вы передали в Москву?
— Я не подсчитывал.
— Какова судьба тех картин, которые вы вернули Москве?
— Они заняли свое место в экспозициях музеев. Там великолепные музеи.
— Мы о них ничего не знаем.
— К сожалению. Они печатают очень мало проспектов. Жаль. Русская живопись очень интересна.
— А почему они печатают мало проспектов?
Ростопчин развел руками:
— «Умом Россию не понять»... Это опять-таки русский поэт, Тютчев. Думаете, я все понимаю, хоть и русский? Увы, отнюдь.
— Скажите, а господин доктор Золле... Чем он руководствуется в своей работе? Он ведь немец...
— Я не интересовался этим, знаете ли... Помогает, ну и спасибо...
— Гамбург передал, что вы намерены принять участие в аукционе, который проводит Сотби. Это правда?
— Правда.
— Что вас более всего интересует в той коллекции?
— Врубель.
— Кто?
— Давайте блокнот, я напишу.
— Спасибо. — Хойзер посмотрел фамилию художника, осведомился: — Он немец?
— Самый что ни на есть русский.
— Странно. Совершенно немецкая фамилия. Отчего вас интересует именно Врубель?
— А вот это мой секрет, — вздохнул Ростопчин и легко глянул на часы: — Еще вопросы?
— Последний: кем вы себя чувствуете — гражданином Швейцарии или же русским?
— Я — русский, кем же мне еще быть? Но я горжусь тем, что являюсь гражданином прекрасной Швейцарии...
Луиджи Роселли приехал в «Курир», когда Хойзер заканчивал перепечатывать свой репортаж.
— Я покупаю у вас это интервью для моего агентства, — сказал он. — Это хороший материал, за него надо платить, называйте вашу цену...
— Это совершенно неожиданно, — растерялся Хойзер, — как вы узнали?
— Если бы я не умел узнавать все, что пахнет жареным, я бы не создал фирму, Хойзер. Пятьсот франков? Хорошие деньги, а?
Интервью, перепечатанное назавтра во многих провинциальных британских газетах, было подано броско: «К сожалению, деньги и культура являют собой единое целое, — говорит красный князь Ростопчин». В интервью называлась сумма, которую он истратил на картины, что-то более двухсот тысяч долларов; «я не жалею об этом, я и впредь буду возвращать в Россию то, что ей по праву принадлежит, поэтому вылетаю в Лондон, в Сотби».
В цюрихском «Курире», однако, сумма названа не была; Ростопчин пожал плечами, когда прочитал про себя «красный князь», ну, бог с ним, мальчику надо пробиться; если бы я был беден, эпитет «красный» мог бы нанести мне ущерб; пока я богат, не страшно, пусть себе. Сын не звонил, Софи не отвечала; он набрал номер своего приятеля в Буэнос-Айресе Джорджа Вилса-младшего, попросил срочно заняться проблемой сына, отправил телекс, в котором гарантировал оплату всех расходов, связанных с ведением дела о землевладении сеньора Эухенио Ростоу-Масаля, и поехал к своему врачу, Франсуа Нарро; голова разламывалась, «спазмольжик» не помогал, предметы в глазах двоились, налезая один на другой.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 70
