был обследовать квадраты двадцать пять, двадцать шесть, тридцать пять и тридцать шесть к северо-западу от лощины. Другой, с позывным Пит, получил квадраты двадцать семь, двадцать восемь, тридцать семь и тридцать восемь, расположенные чуть восточнее. Третья группа, которую возглавлял поисковик с позывным Мотало, отправилась на запад (квадраты двадцать девять, тридцать, тридцать девять и сорок). Во все группы входили кинологи с собаками и по одному леснику, и все знали местность «лучше своих портянок», как выразился один из них. Дополнительно сформированной четвертой группе под руководством Симченко-старшего (у него имелся опыт спортивного ориентирования) поручили исследовать самый легкий участок, лежавший к юго-востоку от лощины (квадраты пятьдесят восемь, пятьдесят девять и шестьдесят).
Когда отряды ушли, над лесом застрекотал вытребованный Раскабойниковым вертолет. Он пролетел над лагерем и снова ушел в сторону бора. Мерное гудение двигателя успокаивало, вселяло надежду.
3
Стаев злился. Он сердился на родителей, на сотрудников лагеря, на жару – на все на свете. И в первую очередь – на самого себя. За свою самонадеянность, самоуверенность, за лень. Потому что поспешишь – все разворошишь, а без труда не вытащишь и лягушку из воды, как говаривал его давнишний наставник. А он не приложил должного труда. Не стал слушать внутренний голос, не доверился интуиции, которая подсказывала ему: все не так просто.
Полагаясь на свой богатый опыт, он выявил определенные закономерности, тут же выстроил (а скорее выдумал) удачную версию и положился на ее правильность, но не потрудился проверить. Надеялся, как говорится, пролететь на ша́ру. Не вышло. А ведь все так удачно складывалось, на первый взгляд. Сочиняя версию о сговоре Кима и Половняка, Стаев ощущал несостоятельность своих рассуждений, как бы красиво и логично они ни звучали. Чего-то не хватало в цепочке доказательств. То и дело в ушах звучал настойчивый голос вожатого, который повторял, как будто напоминая: «Я просто играл им на флейте…» И с каждым новым повторением фраза приобретала все более зловещий оттенок.
И теперь, сопоставив еще раз все факты, следователь Стаев злился на себя. Ведь он нарушил основной закон ведения расследования, который сам же и призывал соблюдать. Он строил свою версию на догадках, на вероятностях, игнорируя вещдоки и обстоятельства, потому что они не вписывались в ту картину, которую он создал в своем воображении. Рисунки, сожженная книга, тетрадь вожатого, его слова в изоляторе – все это он отринул, отбросил за ненадобностью и не потрудился изучить даже основные улики. А все почему?
Забыл одну простую вещь: ведь он был, да и оставался, по сути своей, – настоящий советский сыскарь. Пусть перекованный, переделанный, но все же человек, прошедший горнило социалистической системы воспитания, окончивший нормальный советский вуз и прошедший хорошую практику в МВД. И учили его профессионалы своего дела, которые старались не за деньги, а работали на совесть. Он вспомнил своего бывшего наставника – ловкого еврея Гоффа, который натаскивал лейтенанта Стаева на заре его карьеры после окончания Высшей следственной школы.
Гофф настаивал на том, что нужно принимать во внимание все факты, складывать их в единую картину. А если хотя бы один не вписывался, нужно было отбрасывать версию и начинать все сначала. Ох не порадовался бы сейчас Гофф, наблюдая за своим учеником. А ведь долгое время Стаев считался одним из самых толковых ребят и почти превзошел своего учителя. И смог бы, если б не проклятые «лихие» девяностые.
Тогда сыщицкий талант, нюх, профессионализм вдруг оказались больше не нужны. Стали востребованными другие качества: пронырливость, приспособляемость, угодливость, покладистость, понимание желаний начальства. Гофф так и не смог «перековаться». Какое-то время он пытался работать по-старому: шел наперекор всем, гнул свою линию, делал «как положено», а не «как нужно», и все чаще входил в конфликты с высокими чинами. В конце концов его уволили из органов при первой возможности. Еще говорили: скажи спасибо, что не убили и не посадили. Стаев и еще несколько таких же отщепенцев какое-то время боролись с новой системой. И проиграли. Одни ушли сами. Других выдавили с насиженных мест. Двоих особо строптивых даже отправили за решетку по сфабрикованному делу в назидание другим. Пришлось выбирать: или-или.
А что, спрашивал он себя позднее, было бы лучше как Гофф? Умереть в нищете и забвении? В одиночестве, в халупе на окраине города, никому не нужным и всеми забытым. Он и сам не заметил, когда перестал быть «красным» доберманом и стал мелкой шавкой на службе у чиновников бесчестного государства. Нет, от него не требовалось ничего сверхъестественного. Только обеспечивать нужные показания раскрываемости, закрывать глаза на некоторые нарушения и не трогать определенных людей. Иногда возникала необходимость отпустить подозреваемого по звонку «сверху», потерять вещдок, подправить протокол или данные экспертизы. Делал. Соглашался. Подчинялся.
Сначала было противно. Потом привык, оскотинился, опустился морально. Выбивал признания, варганил нужные показания, обеспечивал раскрываемость. Для этого втирался в доверие к простакам, уговаривал, обещал, а в итоге обманывал. Не всех, правда. Работать с подозреваемыми он умел – школа Гоффа, психологические приемы и увертки по-прежнему работали. Только теперь Стаев использовал знания не на благо общества, которое он вроде был обязан защищать, а преследуя собственные шкурные интересы.
Как и все, он успокаивал себя: не я такой, жизнь такая. Кому сейчас легко? Не я, так другой. А куда мне в мои тридцать с гаком? Баранку вертеть? Торговать? Переучиваться? Получать новую профессию? Но какие специальности были востребованы в условиях реставрированного капитализма на обломках империи? Но ко всему привыкают, да и он освоился, свыкся, принял новую систему.
Несмотря на относительное финансовое благополучие, первая жена все чаще пилила, кивала на знакомых Стаева, на своих подруг. Вон у тех то, а у этих это. Он отмалчивался. Не знал, что сказать. В конце концов супруга неожиданно прекратила упрекать мужа, а через три месяца тихо ушла, найдя себе какого-то бизнесмена, и сгинула вместе с ним где-то на просторах нашей необъятной родины. Сына забрала с собой. Стаев не жалел ни капельки и как-то сразу забыл обоих. Будто не было семьи. Ничего не было…
И теперь перед ним встал почти видимый и даже осязаемый призрак Гоффа. И неудивительно. Дело попалось особое. Ведь сейчас от Стаева требовалось не только выявить преступника, не просто найти детей, а прежде всего понять, что же на самом деле произошло. И это обстоятельство теперь казалось важнее всего на свете. Почему? Возможно, тем самым он сможет реабилитироваться за прошлые грехи. Впрочем, это уже его представления. А еще почему-то казалось, что от раскрытия этого
