— А вот и ребята! — совсем не видя, что делается в соседней комнате, вскрикнул Аркадий и с покряхтыванием слез со стула.

Санька тоже повернул голову на шум и узнал всех вошедших по спинам. Самым ближним к нему оказался затылок со смоляным пучком волос под шапочкой лысины, и он радостно шагнул к нему.

— A-а, привет, — вяло поздоровался Андрей. — Вживаешься?

— Да вот… значит… утвердили меня солистом…

— Поздравляю. Значит, этим вечером коньяк и жрачку выставляешь ты.

— А ты придешь?

— Без вариантов. Попрощаться ж нужно.

— В каком смысле?

— В прямом. Меня под снос назначили.

— Как это? — сделал удивленное лицо Санька и машинально надел на голову кожаную кепку.

— Уволен я из группы. Навсегда. Золотовский сказал, мать его! Выслуживается перед хозяином, падла!

На матерный вскрик обернулся Роберт. Без зубной щетки во рту он смотрелся чуть солиднее. Казалось, что он даже может сказать что-нибудь умное. Раз в день, но может.

— Мир, дружба, жвачка! — поприветствовал он Саньку. — Прослушал шлягер?

— А что это?

— Во дает! Ну, песню прослушал только что?

— Да.

— Съедобная?

— Так-так-так! — хлопками в ладони заставил всех умолкнуть Аркадий.

У него было лицо человека, только что сделавшего открытие, способное спасти мир и обессмертить его изобретателя. Вместо пятисот долларов на двоих он отдал поэту и композитору четыреста и теперь приятно ощущал в кармане хруст новенького стольника. Но еще приятнее было то, что он уговорил Лелика на отказ от авторства и теперь мог перепродавать песню как свою собственную. И хотя у нее вряд ли могли после исполнения «Мышьяком» появиться покупатели, он упрямо верил, что совершил одну из самых выгодных сделок в своей жизни.

— На! — сунул он Роберту нотную запись «Воробышка». — Потренируйтесь с полчасика. За это время Весенин выучит текст…

Санька удивился, зачем это какому-то Весенину учить текст, и только когда Аркадий протянул ему вырванную из блокнота страничку с каракулями Олега, понял, что Весенин — это он. И то серьезное, на что он так долго настраивался, вдруг представилось ему балаганом, где все только дурачатся, и он сам неожиданно ощутил острое желание стать таким же шутом-дураком.

— А можно я прямо с бумажки пропою? — нагнувшись к Аркадию, спросил он.

— Можно, — ответил за него толстяк. — Только бумажкой перед микрофоном не шурши. У него чувствительность большая…

В комнате напротив, за стеклом, Санька разглядел этот слишком чувствительный микрофон. Он висел перегоревшей лампочкой. Уже и его Санька не мог воспринять серьезно.

И только обернувшись к Андрею и столкнувшись с ним глаза в глаза, он понял, что не все здесь так несерьезно.

РЮКЗАК СЕДОГО ПРИЗРАКА

Камера хранения Казанского вокзала пропахла вонью жженого угля, мочи и старых тряпок. Если учесть, что такой же запах возили в своих изношенных вагонах поезда восточного направления, то Сотемский и Павел, войдя в камеру, сразу ощутили себя внутри тряского состава. Чувство было настолько сильным, что они переглянулись.

При виде лица напарника Сотемский не сдержал внутри себя сочувствия:

— Что ж тебе так с зубами не везет?!

Павел бережно потрогал ладонью вздувшуюся правую щеку и пояснил то, что Сотемский и без того знал:

— Флюс, зараза!

— А тот вырвал?

Взмахом руки Павел проводил уже давно распрощавшийся с ним зуб.

— Там трещина была. Эта стерва Кравцова… Ей бы лучше ядра на стадионе толкать, а не на рынке стоять…

Они подошли к самому дальнему стеллажу, заставленному чемоданами, сумками, ящиками, свертками, и сопровождавший их приемщик камеры хранения ткнул узловатым мозолистым пальцем в пузатый рюкзак.

— Этот? — спросил он у рюкзака.

— Похоже, он, — стал присматриваться Сотемский.

— Да он, он, — краем губ еще выцедил из себя слова Павел.

После фразы о Кравцовой правая щека заныла с новой силой. Она будто бы ждала, когда же при ней произнесут эту фамилию, и после ее упоминания тут же начала болеть.

— Похоже, что он, — согласился Сотемский.

Его чуб стер пыль с верха рюкзака, но зато Сотемский разглядел нашлепку от бананов, которую заметил один из оперов службы наружного наблюдения. Название фирмы совпадало.

— Вопросы есть, Герой? — спросил Сотемский лениво приплетшегося за ним коккер-спаниеля.

Тот солидно промолчал. Лишь только нос всасывал и всасывал в себя воздух, пропитанный тысячами запахов. Если Сотемский ощущал гарь жженого угля, едкую вонь мочи и пощипывание в ноздрях от пыли, а приемщик вообще ничего не улавливал, потому что давно придышался к камере, то для Героя запахи создавали красивую яркую картину, и он, плохо видя, рассматривал в своем маленьком мозгу красные пятна от пряного духа кожи, серые — от досок, желтые — от колбасы, спрятанной вовнутрь чемоданов, белые — от тряпок, накупленных в Москве для перепродажи в Сибири, малиновые — от противного запаха клея, с помощью которого были приклеены квитанции к чемоданам и сумкам. Синего — цвета наркотиков — на картине не было.

— Значит, пусто, — понял все Сотемский, когда пес беззвучно сел. — Но осмотреть все равно нужно.

— А если что?.. — вяло посопротивлялся приемщик.

— Мы ничего не изымаем. Только осмотр.

— Ну, ладно.

Он отвернулся и, раскачиваясь, будто медведь, вставший на задние лапы, вышел из прохода. На спине его комбинезона какой-то шутник, а может, и он сам, написал: «Берегись поезда!»

— Такой задавит, — прокомментировал Павел.

Сотемский внимательно осмотрел верх рюкзака. Никаких предохранительных ниточек на пряжке не было.

— Призрак, а не мужик, — сказал он самому себе. — Клык спокойно сидит в зоне, а что это за двойник, ума не приложу. Точно что призрак.

— Или его дух, — добавил Павел.

Щека застыла, и можно было говорить вволю. Сейчас это казалось богатством.

— Какой дух? — не понял Сотемский, поморщившись от противного запаха, струившегося от рюкзака.

— Ну, как в фантастических фильмах. Его собственный дух. Отделился от него и бродит по планете…

— А может, брат-близнец? — спросил Сотемский.

— Начальник колонии сказал, что братьев у него нет.

— А может, это все-таки он?

— Хочешь сказать, что сбежал, а за себя в зоне двойника оставил? Тогда зачем он едет назад?

— Ну да! У него ж билет до Читы… Ничего не понимаю.

Из открывшегося рюкзака на оперативников дохнуло запахом сигарет. Плотно — один к другому — вовнутрь были вбиты темно-красные блоки «Dunhill».

— А седой, ну, Клык курит? — спросил Сотемский на правах начальника.

— Я не узнавал.

— Плохо, Паша. Надо все о таких орлах узнавать.

— Я сегодня снова позвоню начальнику колонии.

Под сигаретами комками лежали пара свитеров, грязные носки, шарф, еще какие-то непонятные тряпки, годные только для помывки автомобиля. Сотемский брезгливо утрамбовал их блоками. Закрытый рюкзак казался больше, чем он