– А ты так научи, чтоб они не распознали. Можешь? – Георгий с надеждой посмотрел на Деда.

– Могу, конечно. Но тут, паря, во многом все от тебя будет зависеть. От твоего характера и воли…

– Я готов, – твердо произнес Георгий.

Дед посмотрел на парня, покачал головой и проворчал:

– Гото-ов он. Падучую болезнь видел когда-нибудь?

– Нет.

– Пену изо рта могешь пускать?

– Пену? – удивленно переспросил Жора.

– Пену, пену, – кивнул головой старый бродяга.

– Нет…

– Может, грыжу тебе сварганить?

– Как это? – потрогал свой живот Георгий.

– А так: будешь пить натощак толченого стручкового перцу с сахаром, вот грыжа и вылезет, – ответил Дед и испытующе посмотрел на Полянского: – Тогда от работ на руднике точно освободят, зарок тебе даю. Только потом всю жизнь будешь с грыжею жить…

– А иначе никак нельзя? – малость сник Жора.

– Отчего же нельзя, можно. Прикинуться заболевшим тифом или, на худой конец, дрисней. Дизентерией, ежели по-врачебному. Слопаешь натощак столовую ложку табаку нюхательного, тут тебя и понесет-закрутит: биение жил начнется, жар поднимется, блевать будет хотеться все время, и дристать станешь беспрерывно, как заведенный. В больничку тогда точно положат. И лечить будут.

– И что? – посмотрел на старого варнака Георгий.

– И ничо… Вылечат.

– А потом, после излечения? – не отставал от Деда Полянский. – Потом-то что будет?

– А потом на работы определят. Полегче, нежели в штольне.

– Это годится, – кивнул Георгий.

– А то давай забьем тебе в уши кашицу из сока травы, воску и гнилого сыру. Все это вскорости из ушей потечет и вонять будет за милую душу, как настоящий гной. Глухим в штольне, сам понимаешь, тоже делать нечего. Но ежели врач попадется хитрый да опытный, да глухоту твою проверит, тогда держись… На самые тяжкие работы после этого определят. И уже не отмазаться будет…

– А как он может это проверить? – спросил Георгий.

– Доктор-то? – усмехнулся старик. – Имеются способы… К примеру, возьмет да хрястнет у тебя над ухом железкою об железку неожиданно, ты и вздрогнешь. Стало быть, слышишь. И конец твоей болести, паря. Промоют уши – и на работы… Тюремные доктора, они ребята ушлые, многие эти арестантские фельды[3] наперечет знают.

– Ну, а сам-то ты что посоветуешь? – спросил Георгий.

Дед немного подумал, потом ответил:

– Давай, мы из тебя калеку сухорукого сделаем? Чай, лекаришка тюремный да фельдшера просмотрят… Тогда не на время, навсегда от штольни освободят. Куда ты, со сведенною и сохнущей рукою годен? Разве, за водою с ведерком ходить да уголек для печи таскать…

– А рука у меня, что, навсегда, это, отсохнет? – хмуро посмотрел на него Георгий.

– Нет, но видимость сохлой и сведенной руки придется поддерживать все время, до самого дня побега. Ты, паря, пойми главное: на каторге, дабы чего-то получить, надо вначале чем-то пожертвовать. Уразумел сию науку?

– Уразумел. На сведенную и будто бы сохлую руку – согласен.

– Согласен он, – ворчливо произнес Дед. – Только учти, косить под больного у бродяг не приветствуется. Не в чести это. На парашу могут поставить или на глум поднять. Так что, будь готов, паря…

– Что это значит?

– Да то и значит: заставят всякий день парашу выносить, – пояснил Дед. – Или завяжут руки за спиной, на пол положат, свечечку сальную в ладони вставят, и должен ты будешь проползти по полу от начала казармы и до конца. Ежели свечечка в ладонях по дороге не потухнет – окончен глум. А ежели потухнет – все начинается сызнова…

– Не будет этого, – тихо произнес Георгий.

– Поглядим… – покачал головой Дед.

Ближе к ночи, при свете огарка свечи, он, как заправский костолом, то бишь, со знанием дела, стянул с обратной стороны локтя левой руки Георгия кожу в складки с захватом жил и сухожилий и продел через полученные морщины иглу со вдетой в нее свиной щетиной, оставив щетину в жилах и мышцах. Рука Полянского приняла согнутое и не совсем естественное вывернутое положение.

– Готово, – сказал Дед после проведенной «операции». – Ну-ка, разогни руку.

Георгий попытался разогнуть руку, но у него ничего не вышло.

– Не могу. Не выпрямляется рука.

– Вот и барно[4], – удовлетворенно произнес Дед. – Теперь ты – калека парализованный. Аминь… А чтобы была видимость того, что рука у тебя сохнет, будешь завязывать на всякую ночь руку чуть выше локтя смоченной в воде саржевою тряпицею, свернутою в жгут. Вон, купи у Хари платок, что ему его краля на дорожку сунула. Авось продаст. Только не передерживай жгут-то. Не то рука по-настоящему сохнуть начнет…

Харя саржевый платок продал. Правда, вначале запросил за него три рубля. Это было не много, если принять во внимание, что на воле шелковый платок стоил рубль с гривенником. В тюрьме любая вещь, в которой заключенный испытывает нужду, стоит в два, а то и три раза дороже. И это – разумно. Георгий отдал бы за сей платочек и «синенькую», не в том дело. А дело заключалось в другом – с этой минуты началась подготовка к побегу. Это значило: не тратить имеющиеся деньги без нужды, а еще лучше – беречь каждый алтын, каждую копеечку. Поэтому торговался Георгий с Харей истово, до хрипоты и едва ли не до драки. И выторговал аж семьдесят пять копеек. Так что обошелся Жоре шелковый саржевый платочек крали Хари в два рубля двадцать пять копеек. Полянский вытащил из-под мышки ловко подвязанный мешочек, пропахший потом, достал два рубля и четвертак и передал Харе. В тот же день Харя добыл у майданщика водки, напился в стельку и орал одну и ту же песню, вернее, один ее куплет:

От крестьянских савоте-е-ек

все мозоли на плеча-а-ах,

от пузатого начальства-а-а

все здоровье растеря-а-ал…

Дважды тюремный надзиратель Головко кричал к дверное оконце «прекратить», да Харя никак не унимался. Скоро пришел старший надзиратель Гольденберг, из поволжских немцев, и влепил Харе такую зуботычину, что тот перелетел через нары, скатился на пол и затих. Утром он ничего не помнил и только посасывал разбитую и распухшую губу, допытываясь, кто его так смачно приложил.

Арестанты посмеивались, глупые и пьяные выходки в казарме были не часты и не приветствовались бывалыми бродягами, поскольку затем тюремной администрацией начиналось вестись дознание: где дебошир добыл водки, у кого именно, кто из надзирателей потворствует каторжным, а кто и сам носит им водку и табак. На Харю старостой артели был наложен штраф в три рубля или отработка.