Я вытерла глаза и села рядом с Рэйко, время от времени поглядывая на нее. Спрашивать о том, вышла ли она замуж после того, как дядя погиб на Окинаве, я не решалась. Наверняка вышла – ведь она была такой красивой и оставалась красивой до сих пор.

Тетя не плакала, хотя речь шла о ее сыне. Она деловито расставила приборы для чаепития, подогрела воду, раздвинула ширмы, чтобы впустить больше света, и обратилась ко мне:

– Кстати, мы случайно встретились сегодня с госпожой Сайто. И она может знать то, что тебя интересует.

– Ты имеешь в виду?.. – Я не сразу поняла, о чем она говорит, потому что думала о последней поездке с отцом. Дядя Изаму и я успели пожить в этом доме несколько недель до того, как он ушел на войну, и мы очень подружились.

Рэйко сказала:

– Ты спрашивала у тети Кеико про семью Одзава. Я, кажется, знаю, о ком ты говоришь.

– О? Пожалуйста, расскажите, что вы помните!

– Они жили на одной улице с нами. Ничем не примечательные люди: относительный достаток, тихая жизнь. Все изменилось в шестом году, когда при взятии Мукдена[36] погиб глава семьи Одзава: после этого его жена и дочь начали бедствовать. Через четыре года Наоко родила ребенка. Ей тогда было… сейчас… она младше меня на два или три года… в общем, около семнадцати лет.

Я быстро посчитала: все сходилось. По словам Мурао, преступление произошло в девятом году, а в десятом родился ребенок. Значит, после этого, и, значит, этот ребенок – его…

– Такая молодая! – сказала я. Господин Мурао ничего не говорил мне о возрасте девушки, и я почему-то решила, что она была его ровесницей. – Почему же она оставила ребенка?

Рэйко посмотрела на тетю Кеико, не зная, можно ли обсуждать такие вещи со мной. Тетя пришла ей на помощь:

– Тогда ведь нельзя было. Нужно было рожать больше детей, потому что правительство планировало много войн. Потом мы проиграли, и много рожать стало, наоборот, нельзя. Официально избавляться от детей разрешили после дела Исикавы[37]. Но на самом деле, говорят, американцы были согласны и дальше помогать нам только при условии, что население больше не будет расти.

Я перевела взгляд с тети на госпожу Накадзиму, потом на госпожу Фусаэ. У всех у них были дети, у последней – даже трое. Все они, включая Кадзуро и дядю Изаму, могли не родиться, если бы правительство не решало за людей, нужны ли им дети. И если бы правительства нескольких стран не решили, что им нужен кусок чужой земли, возможно, вся наша с тетей Кеико семья все еще была бы жива…

Не найдя, что сказать на это, я просто кивнула, чтобы Рэйко продолжала.

– После этого Наоко устроилась работать в сэнто[38], куда мы ходили с мамой и сестрами, – сказала она. – Вот тогда, кажется, я узнала ее имя и то, что у нее есть ребенок. Через несколько лет она начала приводить девочку на работу – ее больше не с кем было оставлять дома, так как мать Наоко умерла.

– И хорошенькая же была девочка, – вставила госпожа Накадзима. – Пока не случилось то несчастье.

– Вы тоже помните Наоко?

– Да, вот Рэйко начала рассказывать, я и вспомнила.

– А что случилось с девочкой?

– Она получила страшный ожог, – ответила Рэйко. – То ли бойлер на нее упал, то ли она опрокинула на себя таз с кипятком. Я в тот день не ходила в сэнто, но мне рассказывали.

Госпожа Накадзима закивала:

– И мне рассказывали. Страшное несчастье. После этого Наоко, конечно, уволилась и уехала куда-то. Бедная девушка!

Значит, у господина Мурао была дочь. В том, что ребенок его, я почти не сомневалась: вряд ли сразу же после того происшествия Наоко завела отношения.

Госпожа Итоо, пожилая женщина, даже старше тети, до сих пор молчала. Но тут она вынула трубку изо рта и сказала мне:

– Что-то я вспомнила такое про эту Наоко… как будто она раньше встречалась с твоим другом?

Женщины замолчали, не понимая, о чем речь. Госпожа Накадзима, которая подумала о Кадзуро, напомнила, что ее сыну в те годы было около десяти лет.

– Нет-нет, – сказала госпожа Итоо. – Я говорю про этого писателя, с которым встречается девочка. – И она на всякий случай коротко указала на меня кончиком трубки, как будто речь могла идти еще о ком-то в этой комнате.

– Ну, она не встречается, – вступилась тетя. – Ведь я говорила тебе, что он просто проводил ее однажды. Господин Мурао, хотя и важный и занятой человек, много общается с молодыми людьми – и с Кадзуро, кстати, тоже.

Сидя с горящим от стыда лицом, я молчала. Женщины, что сидели в нашем доме, были добрыми, но легкомысленными, от скуки готовыми изобрести какие-нибудь слухи. Если бы они дошли до господина Мурао, он мог бы подумать, что это я их распускаю. Все это было крайне неприятно. И то, что госпожа Итоо вспомнила о Мурао в связи с Наоко, было неприятно вдвойне.

Я постаралась перевести разговор в другое русло:

– Да, мы с Кадзуро недавно имели личную беседу с господином Мурао, встречались в Накаге. Кадзуро нужно было срочно отлучиться после этого, и он попросил господина Мурао проводить меня – просто потому, что трамваи уже не ходили.

– А что вы обсуждали? – спросила госпожа Итоо.

Вот ведь неугомонная женщина!

– Одно… личное дело господина Мурао. Простите меня, но будет неправильно, если я начну сейчас рассказывать о нем, – ведь это был приватный разговор.

Тут меня спасла госпожа Накадзима.

– Кадзуро говорил, он обещал вас обоих куда-то пристроить по своим знакомствам. Тебя-то я еще понимаю, ты умница, старательная девочка, и японский язык знаешь лучше его. Но Кадзуро? По учебе он сочинял совершенно безобразные стихи и рассказы, как я припоминаю, – ваш учитель показывал мне его рукописи.

– Нет-нет, господин Мурао обещал помочь ему с карьерой фотографа. Хорошие снимки очень ценятся в журналах, – сказала я осторожно, стараясь не заострять внимания на работе Кадзуро. Я сомневалась, что его семья знает о его съемках юдзе, и не хотела быть человеком, который расскажет