Все, что было потом, походило на настоящую рукопашную, когда всё на последнем пределе: силы, страх, отвага. Где каждый и сам по себе и с теми, кто рядом. Один перед врагами и товарищами. Когда любые понятия о человеке, любые качества его уступают двум главным — мужеству и совести. В эти минуты, секунды, а иногда мгновения решается все. После будет поздно и для мертвого, и для живого. И каким человек проявил себя, таким останется в памяти людей. Трусом или героем. И не исправить уже, не доделать, не повторить.

Лодка не вся ушла под воду, как ни тянул ее тяжелый, захлебнувшийся мотор. Она задрала нос и оставила людям только скобу, приваренную спереди. Предложила как искушение. Потому что троим нельзя взяться за нее двумя руками сразу. Каждому можно уцепиться лишь одной рукой. Да и не всем пальцам найдется место. И еще надо дотянуться. А река увлекала, тащила вниз пудовая тяжесть промокшей одежды.

Они дотянулись. И мимо неслись берега.

— Выберемся, ребята! — выкрикнул Владимир Старовойтов. — Обязательно выберемся.

— Я-то ничего... Только, понимаете, плавать... не умею, — проговорил Рогозин, — а вы плывите... Не бойтесь, я продержусь...

А плыть от этого «спасательного круга» надо было немедля. Пока не окаменели от холода мышцы.

— Эх, Сашка, Сашка, а еще рыбак, — без злобы сказал Васильев. — Ладно уж... лично я два раза тонул... Даже с семьей... И сейчас обойдется.

И пошутил:

— Ты, Сашка, не воды, а рыбьей мести боишься... Видишь, я в третий раз тону, а хоть бы что...

У Рогозина стучали зубы. Васильев прочитал в его глазах страшный вопрос. Сказал строго:

— Не дури, Саша!.. Ты что? Не бросим тебя, друг...

Берега проносились в золоте, густой до синевы зелени, багрянце. Старовойтову виделась за ними тайга. Его тайга. Он был не только капитаном милиции и следователем. Еще и охотником, таежным следопытом. Ни один зверь не мог уйти от него. И вспомнилось ему: «Папа, у тебя есть ружье. Зачем тебе еще пистолет? Ты же из него не стреляешь?..»

Пистолет!.. Все они имели при себе пистолеты. Старовойтов, участковый инспектор милиции Васильев, инспектор ОБХСС Рогозин. Не с гитарой катались по Амуру.

«Открыть стрельбу?.. Услышат. Спасут. Обязательно спасут».

Но слишком разные берега. Свой берег если услышит, то придет на помощь, а другой — чужой. С того берега, может, только ждут выстрелов, и кто знает, чем они вдруг обернутся. Нет, нельзя стрелять. И пистолеты висели лишним грузом.

— Крепитесь, ребята, — подбадривал старший лейтенант Васильев.

— Не унывай, братцы! — закричал Старовойтов. — Стрелять нельзя. Давай лучше петь, погромче. Авось услышат свои.

И он стал петь во весь голос. А может, по старой русской привычке — от отчаяния перед явной гибелью.

Они пели громко, чтобы услышали люди и подали помощь. Скользила песня по вихрящейся глади к берегу. Для нее четыреста метров не расстояние. Но захлестывало горло волной. И слова, как камушки, которые бросают мальчишки, подскакивали и тонули. А те, что долетали до берега, падали в кусты, путались в листьях, глохли. Не прошла песня, не услышали люди.

Лодку несло. Уходили берега. «Тропинку бы под ноги. Таежную. Мягкую от листьев. Ступить ногой. Передохнуть...»

Всё под водой. Поверху лишь головы качаются да свинцовые плечи. И три руки со стеклянными пальцами. Расколются и отпадут. И еще накрыла, прижала огромная серая крышка неба. Все огромно, а ты маленький-маленький.

Поздно плыть, но надо. Кому-то уже одной рукой совсем невозможно держаться.

— Ладно, ребята. Снимайте с меня телогрейку. Я плаваю хорошо. Поищу помощь на берегу, — выговорил Старовойтов по буквам. Свело скулы.

— А доплывешь? — спросил Васильев, хотя знал: теперь это почти невозможно. Но они поделили невозможное. Вопрос — единственная поддержка.

— Доплыву. Стаскивай. — Телогрейка сразу ушла под воду.

— Помогай Саше.

Капитан оторвался от лодки, плавучего ледяного островка.

Он плыл медленно, невыносимо долго. Когда осталось не более ста метров, стал зачем-то поднимать руки, будто измерял дно, и Васильев, не отрывавший взгляда, понял, что с ним.

— Плыви, Вася, к нему, — Рогозин еще мог шептать.

Васильев бултыхнулся большим камнем в сторону Старовойтова.

Какое-то время тот еще держался. Не осязая воды, которая то забирала его, то отпускала вдруг, даже выталкивала.

Кадрами сдвинутой киноленты прыгал берег. То свет бил в глаза, то темь наступала. Откуда-то, как обрывки телеграмм, прилетали мысли о самых близких, родных людях. Жене и детях... «Кого-то она спасает сейчас?.. Перевязку... Укол... В его тело не вошла бы ни одна игла. Тепла... Дай мне тепла!.. Ребята на уроках. Тянут руки...»

И он тянул руки. Думал, они высоко-высоко...

Еще взмах. Еще рывок. Васильев поднял глаза. Кругом никого. Только гладь крутится, как кипяток в котле. Старовойтова как не было. Ему стало страшно. От горя и одиночества. И он обернулся назад. К Рогозину.

«Почему так близко лодка? Плыл я или не плыл?»

Он только бил руками. Но сила, которую вкладывал во взмахи, заставляла думать, что он несется.

Рогозин держался на кончиках пальцев. Вот-вот соскользнет. Скорей к нему. Только не оставаться одному.

...Их нашли слишком поздно.

Васильев держался за ручку один. Двумя руками. И хотя был почти без сознания, его оторвали с трудом. С трудом отняли у него и Рогозина. Васильев схватил лейтенанта за ворот телогрейки зубами и застыл. Так в прошедшую войну сжимали зубами концы оборванного взрывом провода связисты. Но Рогозин был уже мертв.

* * *

— Юрий Михайлович, дело принимать вам, — сказал начальник следственного отдела Евсеев старшему следователю Мамаю. И добавил непривычно сурово: — И надо сделать все, чтобы преступники не ушли от ответственности.

Подполковник Евсеев не любил громких слов. Он знал, что следователи делали все, чтобы виновные понесли заслуженное наказание, а невиновные не пострадали. Но сейчас был исключительный случай. Дела, которое он поручил капитану Мамаю, не было. Оно утонуло. Вместе с тем, кто расследовал его, собирая по крупицам доказательства.

Малые крупицы в отдельности вместе спаялись в довольно тяжелый слиток. Тяжелый и в прямом смысле. Вот почему, как вспоминал потом инспектор Васильев, капитан Старовойтов загребал не двумя, а одной рукой. И как схватился за лодку одной рукой, так и не менял ее, хотя жег нестерпимый холод, и помощи не просил.