— Командиры умнее нас, — проговорил Клочков, растроганно глядя на воспитанников. — Пришлют вам другого тренера, авось уживетесь с ним, заиграете… А я сделал все, что мог. И заклинаю вас стерляжьими потрохами: не вздумайте за меня заступаться, пороги обивать!.. Пособить не пособите, а вот себе репутацию попортите, красноперки нижегородские…

На том и завершилась его прощальная речь. Сдавил ему голосовые связки предательский спазм, а поскольку не любил Петрович прилюдно плакать, расставание вышло скомканным. Умолк он, прочувствованно обнял одного-второго из тех, кто стоял к нему ближе, да и вышел, покашливая. Касаткин побежал за ним, на улице догнал.

— Николай Петрович, останьтесь! Это несправедливо! Как же мы без вас?..

Клочков заглянул Алексею в лицо, взъерошил ладонищей волосы, будто малому ребенку, ничего не вымолвил и пошел дальше, к автобусу, который должен был доставить его в Ленинград.

Смятение обуревало Касаткина. Кипящий как чайник, вернулся он в корпус, где галдели, заглушая и перебивая друг друга, сокомандники. Возмущение выражали все, даже те «старики», кто совсем недавно бухтел по поводу назначения Клочкова тренером «Авроры». Такова была способность Петровича — завоевывать самые черствые сердца и располагать к себе людей.

Только Анисимов сидел в сторонке и в открытую потягивал из бутылки пиво. Воспользовался тем, что настала анархия, решил, что никто ему больше не указ.

К нему подошел Панченко и на правах капитана сделал замечание. Анисимов лениво послал его подальше. Не собирался он никому подчиняться.

Артема Панченко непросто было вывести из равновесия, но Анисимову это удалось.

— Не слишком ли ты борзеешь, Валера? По-твоему, раз тренера сняли, так можно делать все, что хочешь?

— А по-твоему, нет? — откликнулся Анисимов. — Пока замену найдут да пришлют, мы сами себе хозяева. Хоть отдохнем как следует, а то замордовал старый пень своими отжиманиями и беготней…

Вокруг Анисимова собрались гуртом человек десять-пятнадцать. Откровенная крамола по адресу Клочкова никому не понравилась.

— Закрой поддувало! — дерзко выдвинулся вперед юный Шкут. — А будешь возникать — огребешь!

Анисимов недобро прижмурился.

— Это от кого? Не от тебя ли?

— От меня! А остальные добавят!

Шкут и сам по себе был не из робких, а тут еще знал, что за ним сила. На Анисимова ополчилось больше половины команды. Он качнул в руке бутылку с остатками пива.

— Смелые, твою дивизию… Ну лады. Подходите по одному, буду котелки проламывать. Кто первый?

Касаткину ведомо было, что Анисимов не любит сотрясать воздух попусту. Бутылка в его руках, как показала практика, — оружие грозное.

— Да что с ним болтать? — выкрикнул Шкут. — Накидаем ему, чтоб неповадно было…

Так бы, глядишь, и разгорелась битва с неминуемым кровопролитием, но отворилась дверь, и через порог шагнул комендант, грозный дядька с седой бородой веником. Все притихли, ожидая, что он скажет. Комендант с красноречивой фамилией Карачун говорил мало, но всегда по делу, не выносил порожнего трепа.

Он стрельнул острым взором из-под густых бровей и провозгласил:

— Полчаса вам на сборы. Чтобы в семнадцать ноль-ноль ноги вашей здесь не было. Полотенца и постельное белье сдать кастелянше под роспись.

Несколько секунд властвовало тяжкое молчание, потом грянули все разом:

— Что за произвол? Кто распорядился?

Комендант переждал первый вал выкриков, после чего зарокотал непререкаемо:

— Цыц! Приказ из штаба. Выселить вас и заселить футболистов. Юношеская сборная, к осенней спартакиаде готовится.

— Какие футболисты? — взвился Шкут, еще не остывший после перепалки с Анисимовым. — У нас предсезонка, мы тоже готовимся… Понч, скажи ему!

Капитан Панченко обстоятельно растолковал коменданту, что места в корпусе за «Авророй» закреплены на месяц, а миновала только половина срока. С какой радости они должны выселяться?

Это не возымело действия. Седобородый Карачун ответствовал, что объяснять приказы штаба не в его компетенции. Ему поручили передать и проконтролировать исполнение. Первую часть задачи он выполнил, а за второй непременно проследит, и коли строптивые хоккеисты начнут протестовать, это приведет их к самым печальным последствиям. Неподчинение, неповиновение, сопротивление властям… Хотите загреметь под трибунал — пожалуйста.

Распалившегося Шкута угроза трибунала вряд ли остановила бы, но Панченко и еще двое-трое наиболее трезвомыслящих уняли его. Касаткин, невзирая на то что внутри у него все клокотало, как в гейзере, тоже смирил себя, поплелся в комнату собирать манатки. Нарываться бесполезно. Раз решили вышвырнуть из лагеря, сделают обязательно. Еще и порадуются, если горячие парни из «Авроры» полезут на рожон и наживут себе больше неприятностей.

…Когда тряслись в раздолбанном «ЛАЗе», увозившем их в Ленинград, Женька Белоногов, сидевший рядом с Касаткиным, высказал мнение, что штаб таким образом отыгрался на команде за провинность ее тренера. Касаткин с этим согласился, хотя и заметил, что, на его взгляд, провинности не было. Петрович оказался крайним, только и всего.

— Разгонят нас, нет? — задал Женька риторический вопрос.

— Не разгонят, — заверил его Масленников с переднего сиденья.

— А ты почем знаешь?

— А кто новую команду за две недели соберет? Сам-то пораскинь… В штабе тоже не совсем ослы сидят. Соображают, что к чему. Позориться не будут. Так что мы им еще пригодимся.

— Зачем же нас из лагеря вышибать? Дали бы доотдыхать.

— А это для острастки. Ничего ты, Белый, не понимаешь в воспитании. Наказать надо, но разгонять — ни в коем случае. Мы должны осознать, повиниться, а потом искупить. То есть выйти на лед и порвать любого.

— Балабол ты, Масленок. — Белоногов отвернулся к окну и молчал до самого Ленинграда.

Что разгонять их не будут, выяснилось в тот же день. Когда сошли с автобуса возле Обводного канала, их уже ждали. Гренадер ростом за два метра стоял на остановке и курил «Приму». Он подошел к автобусу и стал смотреть, как игроки «Авроры» со своими пожитками выгружаются из салона. Ничего не говорил, пыхтел дымом.

Касаткину это надоело.

— Послушайте, — обратился он к гренадеру, — мы не экспонаты Эрмитажа. Исторической и художественной ценности не представляем, поэтому нечего нас разглядывать.

Гренадер отбросил окурок, который пролетел в миллиметрах от лица Алексея, и процедил снисходительно:

— Я Сухарев. Ваш новый капитан.

Подтянулись Шкут, Панченко, Дончук, Белоногов. Перешептывались, гадая: шутка или как?

— У нас есть капитан. — Шкут показал на Панченко. — Мы его сами выбрали, нам другого не надо.

— А вас никто не спрашивает. — Великан, назвавшийся Сухаревым, сплюнул под ноги. — Мы не на Западе, чтобы в демократию играть.

Вперед выступил Чуркин, — ростом он был не ниже новоявленного капитана, а объемом бицепсов, пожалуй, и превосходил его.

— Сухарев? Не знаем такого. Ты откуда взялся?

— Из Москвы, — отозвался задавака. — Приехал сегодня