– Удачный дрейф по числу открытий, – уточнил Шмидт, поднял указательный палец и мелко потряс им. – И, не удаляясь далеко от темы дрейфа, – еще один мой проект. Суть его в следующем: высаживать научные экспедиции на подобные нашей мощные льдины, дрейфовать на них и заниматься полярными исследованиями. Кроме русских, уверен, никто таким способом работать не станет! Мы будем первые и единственные во всем мире.

Воронин прятал в моржовых усах свою слабую улыбку: «Все тебе мало, не знаешь угомону, тщеславный ты бородач!»

* * *

Легкий ветер шевелил веревку с красными флажками, привязанную к глыбам льда по периметру и обозначавшую границы посадочной полосы. Очередной полярный аэродром был приготовлен. Тринадцатый по счету.

Самолета с Большой земли ждали каждый день. Ходили к аэродрому или, встав посреди лагеря, слушали небо. Кто-то посылал в него свои тайные молитвы.

Небо в ответ молчало.

Люди снова и снова приходили к посадочной полосе, любовно чистили и трамбовали снег, кололи лед, поправляли флажки, заново перебивали колышки, натягивавшие эту веревку.

Промов с Яшкой грузили лопатами наколотый лед, долго молчали. Отгремел очередной аврал, дежурные работы велись вразвалку, с деловитой повседневностью.

Борис взялся было за шлею санок, но Яшка сделал ему неопределенный жест, Промов его понял: «Давай перекурим. К чему торопиться?»

Оба присели в корыто, на горку льда, оперлись спинами друг в друга. Промов открыл портсигар, там оставались только две папиросы: запас, прихваченный из Москвы, за восемь месяцев путешествия иссяк. Борис протянул руку с портсигаром Яшке, себе взял последнюю.

Выпустив струю дыма, молодой плотник спросил:

– Помнишь, я тебе про колокол рассказывал?

– Который вы в озере потопили?

– Угу, – отозвался Яшка и надолго умолк.

Промов не торопил его, зная, что Яшка не зря вспомнил о той истории.

– У меня потом был еще один…

– Колокол? – снова уточнил Промов.

Яшка в ответ опять угукнул и замолчал в этот раз на дольше. Промов не помогал ему. Яшка учился перелистывать темные страницы своей памяти самостоятельно:

– Три года назад я в рабочую бригаду завербовался, в Посад из деревни переехал. Там как раз лавру ломали, колокол сбросили. Схватил я молот, думаю: «Ну, с колоколами я уже дело имел, стало быть, надо вдарить в набат». Залез и грохнул. Раз да еще раз. Слышу: бока в нем поют, и голос его в землю уходит, совсем как у того, мною со звонницы сброшенного. Глянул по сторонам – весело, душа внутри играет! И наткнулся я глазами на фотографа: стоит в сторонке, бороденка, как у наших челюскинских академиков, очочки. Только щелкнул меня, затвор заново взводит, смотрит с укоризной. А во мне еще больше кровь взыграла, не присмирил он меня тогда. Думаю – щелкай еще на доброе здоровье, вот он я весь, грудь нараспашку, молот высоко держу, и крепкая рука моя ему радуется… А сегодня, чувствую…

Промов продолжал молчать. Когда минула и эта, самая долгая пауза, Яшка сказал:

– Хотел вчера себе крестик из доски от ящика выстругать, да вовремя понял, что враньем это все попахивает… Как там у вас это называется? Святотатство?

– Лицемерие, – поправил его Промов.

Яшка сделал глубокую затяжку, сдавленным голосом, выпуская по капле дым из легких, прерывисто сказал:

– Если бы у меня спросили: готов я еще раз пройти все эти муки, пережить страхи заново? Я дал бы «добро». Не жалею, что встретил тебя, Боря.

Оба окурка разом полетели в снег, коротко пошипев, затухли. Они поднялись на ноги, расправили шлейку саней, впряглись.

Яшка вдруг отогнул отворот меховой шапки, прислушался и тревожно поглядел на друга. Промов сдернул с головы шапку и тоже расслышал заговорившее небо. В нем тек слабый и далекий гул…

Лебедевскому всю неделю мешал сильный туман, плохие условия видимости. Плексигласовый колпак кабины в полете быстро покрывался наледью. Чтобы лучше видеть обстановку за бортом, Лебедевский откидывал колпак, смотрел на ледяные просторы без перегородки. Лицо его от арктического ветра и мороза закрывала маска с очками.

Это был без одного раза его тридцатый вылет на поиски пропавшей экспедиции. Семь дней непрерывных полетов вымотали пилота, но сознание его работало четко, даже не думало мутиться. Только мешала криво сидевшая на шлеме маска. Перед вылетом он сильно нервничал после встречи с беременной женщиной, торопился взлететь – ремешок от маски заправил плохо.

Он укусил свою оленью перчатку, оставил ее зажатой в зубах, освобожденной рукой попытался поправить маску. Она торопливо крутнулась на шлеме, невероятным образом выскользнула из руки, подхваченная встречным потоком, упорхнула. Летчик невольно ослабил хватку челюстей – оленья перчатка унеслась вслед за маской, скрылась за бортом.

Лебедевский вытер тыльной стороной ладони глаза, прогоняя выбитые ветром слезы. Ресницы его тут же склеились от мороза. Он вторично разодрал глаза рукой и сам себе не поверил: далеко внизу, сквозь пену редких облаков и клочья тумана, лепился на льдине аккуратный поселок – палатки и домики желанного лагеря.

Летчик заорал в переговорное устройство:

– Слава! Мы прорубились! Мы их нашли! Нашли!

В ответ от штурмана прилетело что-то такое же отчаянно-веселое, Лебедевский даже не старался разобрать его слов. Он летел над лагерем, где все гуще становилось от народа, выносимого из палаток, иглу и бараков. Бегали по льду счастливые люди, наталкивались друг на друга, сжимались в объятиях, падали, не расцепляя мертвых радостных хваток. Летели вверх сдернутые шапки, рукавицы, полушубки.

Яшка с Промовым разомкнули руки, выпустили друг друга из объятий, подскочили на ноги, подняли закинутые в небо шапки, побежали навстречу заходящему на посадку самолету.

Лебедевский вышел на цель, слева и справа его замелькали пятна красных флажков, сносная ледяная полоса выровнялась строго посередине. Он хотел задернуть плексигласовый фонарь, отличная видимость теперь ему была не так важна, но махнул рукой: «Для чего? Скоро и так на волю!», и стал приговаривать:

– Милые мои, трудяги. Муравьи, пчелки, работнички… Сколько ж тут сил ваших расстелено…

Самолет постепенно замедлялся. Скоро люди, дежурившие в рабочей смене на полосе, смогли догнать машину, побежали у нее под крыльями, заглядывая в открытую кабину пилота, и радостно кричали.

Летчик выпал из своего гнезда в подставленные руки Яшки, Промова, Мосолова и Звездина. Его хотели качать, но налетел доктор Никитин, видимо, что-то почуявший своим сердцем, бежавший из палатки уже с вместительным саквояжем:

– Отпустить! Поставить пилота на землю! Дайте осмотреть!

Никитина послушали, вернули летчику вертикальное положение.

Лебедевский, обалдевший от счастья не меньше самих челюскинцев, не чувствовал своего обмороженного лица и руки