14

Берингов пролив был все ближе.

За ним открывались чудесные воды Тихого океана. Такие же суровые и коварные в этих широтах, что и ледовитое пространство, но все-таки была там совсем иная обстановка – ворвавшись в Берингово море, пролезать через ледовую корку было бы значительно легче. Тем более «Челюскина» поджидал ледорез «Федор Литке». Над проливом Беринга уже многим виделось светящее веселой радугой спасение. Экипаж и члены экспедиции «плавали» по отсекам в ярком блеске оптимизма и радушия.

На корабле шла подготовка к празднованию Великого Октября. Был намечен утренний митинг, торжественное собрание в кают-компании, несколько лекций на темы 16-й годовщины события мирового масштаба и вечером – театральная постановка.

Репетировали каждый день. Яшку, вопреки своим ожиданиям, Промов затащить в актеры не смог. В конце каждого урока он приглашал его прийти на репетицию, советовал присмотреться:

– Ты пойми: иметь образование и не стремиться понять искусство – это как снять черную повязку только с одного глаза. Ты вроде зрячий, но все же наполовину слепой.

– Э, не скажи, – возражал его упрямый оппонент. – Слепота тоже разная бывает. У нас в деревне Калина Порфирьевич живет, начисто слепой мужик. Война его ослепила, под Нарочью хлором глаза выело. Вот уехали его родные в соседнюю деревню, к родне, на свадьбу, Порфирьевича самого оставили. Он уже и в годах, да и какое слепцу веселье? Забрался той же ночью к ним в дом ворюга – решил, что никого нету. Ходит тихо, как мышка, с человеком его никогда не спутаешь. И вещи у него в мешке так же тихо исчезают. Порфирьевич понял, что в доме чужак, но сидел до поры молча, «караул» не кричал, на помощь не звал, виду не подавал. Знал, что если дернется вхолостую – только спугнет вора, поэтому долго выжидал, копил силы для единственного прыжка. И поймал злодея. Поясом своим связал, сел на него сверху, до самого утра, пока родные со свадьбы не вернулись.

Промов подхватил:

– Ты прав! Когда ты слушаешь меня, у тебя открываются по-новому глаза: я тебе про духовную слепоту – ты мне случай про слепоту физическую, но с примером того, как у потерявшего зрение человека стал острее слух. Но и у меня глаза по-новому открываются, ты меня своими историями обогащаешь. «Имеющий уши – да услышит».

В таких туманных для Яшки прениях Промов все же уверил его, что еще есть небольшая вакантная роль, где текста совсем немного, а актерский отыгрыш минимален.

Яшка пришел однажды, посидел минут десять, поглядел, как страстно заламывает руки ихтиолог Сушкина, а Рыцк, в противовес ей, играет суровую революционерку, в которой, кажется, не осталось и капли женственности, вытравленной из себя важностью огненного момента. Насмотревшись на такую разную женскую игру, плотник торопливо вышел из репетиционной каюты.

Промов догнал его в коридоре:

– Чего ты? Не понравилось?

– Да ну тебя с твоим кордебалетом, – отмахнулся Яшка. – Не привык я к таким вещам.

– Ну ты же совсем еще ничего не распробовал, – попытался уговорить его журналист и тут же внезапно ослабил хватку:

– Хотя, как знаешь… Театр – это дело, брат, как бы тебе сказать… Не быстрое.

– Правильно, не для моей серой морды, так и говори.

– Ну при чем тут это? – немного раздраженно ответил Промов, которому уже порядком надоела ранимость Яшки. – Если желаешь, чтобы я тебя поуговаривал, – я готов, но не вырывайся тогда так упрямо, дай хоть слово сказать.

– Не надо никаких уговоров, товарищ Промов! – сильно повысил голос Яшка, тоже, видимо, вскипая. – И этой вашей ликвидации моей безграмотности тоже от вас не надо. А то ишь – одолжение он делает. Потом в должниках у него ходи! Сегодня он в театр потащит, завтра опять чего-то выдумает.

Промов сделал шаг назад, смотрел на плотника с удивлением.

– И без вашей науки обойдусь. До этого плотничал и теперь проживу. Я тебе не только прямую или косую, я тебе любую загогулину в наличнике выведу, а ты вот со своей геометрией сумеешь ли? То-то и оно.

Яшка стремительно удалялся. Глядя ему вслед, Промов думал: «Тоска по родине, что ли, так в нем проявляется? Да, сухопутный мы народ, к длительным морским прогулкам не приученный».

Вернувшись в репетиционную, Промов подсел на лавку к Троянскому и Шапиро. Оба травили театральные анекдоты. Говорил оператор:

– Булгаков жалуется Станиславскому: «Прошли золотые дни Турбиных…» Станиславский ему: «Да, но зато сколько раз и при каких сборах!»

– У «Дней Турбиных» были воистину золотые дни, – соглашался с оператором его помощник. – А такой слышал? Сидят в зале два зрителя, один другому: «Здорово! Не играют, а прямо живут на сцене!» А приятель ему: «По нынешней тесноте – на своей жилплощади не разживешься. Только на сцене и пожить».

Подскочила Сушкина:

– Борис Вадимович, рассудите нас. Товарищ Новик настаивает, чтоб эта сцена была с максимальной экспрессией, а мне кажется, что выложиться надо в финале, вот где я должна показать всю стервозность своей героини.

Промов не сразу вернулся к ней из своих размышлений:

– Да, Лидочка, вы правы, берегите себя, донесите до финала, не перегорайте заранее.

Начинающая артистка убежала. Борис машинально проследил за ней отсутствующим взглядом, думая о Яшке: «Да что я в самом деле, как с барышней с ним ношусь? То это ему не так, то еще что! Ему надо вместо Сушкиной играть эту истеричную даму – отлично бы вышло. Наскучается, опять сам прибежит мириться: «Что-то ты, товарищ Промов, давно к нам в кубрик не заглядывал». На том и порешим», – обрубил он свои мысли.

Шапиро тем временем делился опытом:

– Надо нашему доморощенному режиссеру рассказать про Пудовкина, он у меня лекции во ВГИКе читал. Мне запомнилась одна, очень тенденциозная, про то, как нужно ловить актеров в хитро расставленные капканы… Пудовкин снимал «Очень хорошо живется». Там был длинный план, где героиня одновременно и плачет, и смеется. А надо вам сказать, друзья мои, ведь вы наверняка про это не знаете, у Пудовкина очень тесные связи с психологией человека. Ему доверили экранизировать научную книгу о безусловных рефлексах академика Павлова – «Механику головного мозга». И еще Всеволод Иванович просидел три года в немецком плену, тоже там всякого насмотрелся